Книга Гонки на выживание, страница 8 – Хилари Норман

Он услыхал слезы в ее голосе, когда она ответила:

– Я сделаю все, что смогу, Йозеф.

Когда Йозеф поднялся в комнату, освещенную только тусклым светом луны, проникавшим через слуховое окно, Даниэль заворочался на своей койке.

– Ты поговорил с мамой, папа?

– Да, Даниэль. – Йозеф судорожно сглотнул.

– Ты ей не сказал, что я потерял цепочку?

– Нет.

– А как Гизела? Она поправилась?

И опять слезы навернулись на глаза Йозефу.

– Ей немного лучше.

Наступило короткое молчание. Потом Даниэль сказал:

– Ты ведь на самом деле не смог поговорить с мамой, да, папа?

– Нет, Даниэль.

Мальчик заворочался на койке, скрипнув пружинами.

– Но мы все-таки будем их ждать, правда, папа?

Голос Йозефа прозвучал подавленно:

– Конечно, мы подождем.

Он сдерживал рыдания, пока у него хватило сил, потом повернулся к стене и зарылся лицом в подушку.

Чердак превратился в тюрьму, где семилетний мальчик и его стремительно угасающий отец жили бок о бок, оплакивая своих близких. День за днем они сидели на своих койках и смотрели в слуховое окошко. Погода менялась; они видели и дождевые облака, и снег, и грозу, и солнечный свет: его было терпеть тяжелее всего.

На Хануку [6] Гретхен принесла им серебряную менору и на каждый день праздника придумывала для Даниэля забавные маленькие подарки; на Рождество, пока они слушали церковные колокола, возвещавшие полуночную мессу по всему Фридрихсхафену, она сидела с ними на чердаке и слушала смутный и сбивчивый рассказ Даниэля о первом и единственном посещении им детского рождественского рынка в Нюрнберге.

После Нового года Гретхен стала все реже и реже появляться на чердаке. Тридцатого января Гитлер открыто провозгласил своей целью уничтожение еврейской расы в Европе; наводящие ужас названия, ранее передававшиеся из уст в уста шепотом, теперь зазвучали в полную мощь: Бухенвальд, Равенсбрюк, Дахау, Маутхаузен, Берген-Бельзен…

Зима кончилась, наступила весна, а Йозеф, упрямый как мул, все не желал трогаться с места. Он почти не разговаривал с сыном, поскольку сказать ему было нечего, и Даниэль замкнулся в себе, с тоской вспоминая мать и сестру, попавших в ловушку в Нюрнберге.

Однажды вечером в июне, когда Даниэль уже лег спать, Зигмунд вызвал Йозефа вниз, а Гретхен поднялась на чердак.

– Ты спишь? – тихо окликнула она мальчика.

– Нет. – Даниэль сел в постели.

– Мы можем поговорить? – Гретхен присела на край койки.

– Конечно, – насторожился он.

Гретхен заглянула в его встревоженное лицо, и сердце у нее гулко застучало.

– Даниэль, – осторожно начала она, – я хочу поговорить с тобой как со взрослым человеком. То, что я скажу, может показаться тебе жестоким, но поверь, я тебе друг.

Наступила короткая пауза.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, – угрюмо произнес мальчик. – Ты хочешь, чтобы мы уехали без мамы и Гизелы.

– Да, это верно, Даниэль.

Он вновь откинулся на подушку.

– Моя мама умерла, тетя Гретхен?

– Нет, я так не думаю. – Гретхен говорила решительно и твердо. – Она не умерла, но я уверена, что ей еще долго не позволят последовать за тобой и твоим отцом.

– А почему мы не можем подождать, когда ей все-таки позволят?

– Потому что я боюсь, что очень скоро они могут прийти сюда и найти вас здесь, Даниэль.

Он на минуту задумался, потом спросил:

– Хочешь, чтобы я упросил папу уехать без Mutti и Гизелы?

Гретхен проглотила ком в горле.

– Я думаю, он может согласиться, если ты его попросишь.

– А ты и дядя Зиги поедете с нами? – с надеждой спросил мальчик.

Гретхен привлекла его к себе и принялась баюкать худенькое теплое ребячье тельце.

– Нет, Даниэль, Liebling, мы не можем поехать с тобой. Нам придется остаться здесь на случай, если кому-то еще понадобится наша помощь.

– Моей маме и сестре, – прошептал Даниэль ей на ухо.

Гретхен поцеловала его.

– Да, Даниэль, – сказала она.

А внизу, на кухне, Зигмунд в это время сказал Йозефу:

– Дахау.

Лицо Йозефа посерело и превратилось в восковую маску. Зигмунд впоследствии рассказал Гретхен, что ему показалось, будто он видит смерть во плоти.

– Откуда ты знаешь?

– У меня верные сведения.

– Обе?

Зигмунд молча кивнул, не в силах произнести ни слова.

Когда Йозеф рухнул на пол, правым плечом он задел один из серебряных праздничных светильников, зажженных заботливой рукой Гретхен по случаю субботы, и пламя погасло.

Совершив наконец переправу из Констанса в Крейцлинген в грубых джутовых мешках на дне лодки Клауса, под нестерпимо воняющими рыбой ящиками и неводами, Йозеф и Даниэль надеялись обрести свободу на той стороне озера, в чудесной зеленой стране Швейцарии. Вместо этого, когда их вытащили из мешков на швейцарском причале, их встретил наряд полицейских в мундирах.

– Нацисты? Папа! – Даниэль в ужасе прижался к Йозефу.

– Нет, малыш, – успокоил его Клаус. – Это всего лишь полиция. Считайте, что вам повезло, – обратился он к Йозефу. – Вас могли бы и отправить обратно. – Он понизил голос: – Я насчет вас договорился.

В кузове полицейского фургона Даниэль спросил одного из охранников, молодого парня с симпатичным лицом:

– Что теперь с нами будет?

Охранник добродушно улыбнулся ему:

– Проведете пару ночей в камере, пока вам не подыщут что-нибудь подходящее. Лагерь скорее всего.

– Лагерь? – ужаснулся Йозеф. – Концентрационный лагерь?

– Конечно, нет, герр Зильберштейн. Просто место, где вы с мальчиком сможете побыть, пока не подвернется что-нибудь более удобное.

Проходили месяцы. Некоторых перевели в рабочий лагерь, но Зильберштейны так и остались в пересыльном лагере, потому что Йозеф был непригоден к работе, а Даниэль слишком мал. Они привыкли к распорядку своей новой жизни, стали заводить и тут же терять друзей, так как состав интернированных постоянно менялся подобно фигурам на шахматной доске.