Онлайн книга «Все или ничего»
|
Самохин только досадливо отмахнулся. Чтобы сподручнее было объясняться с непонятливым дядей, юная гимнастка сделала стойку на руках: теперь оба собеседника расположились одинаково — головами вниз. — И вообще, дядь, кто тебя только воспитывал? — назидательным тоном произнесла девочка. — В помещении головные уборы принято снимать. — Яйца, милая моя, курицу не учат, — так же назидательно отозвался Самохин и, крякнув, подтянулся, чтобы ухватиться за перекладину и спрыгнуть на пол. Да, тяжеловат стал к сорока годам. Пресс не тот, что в молодости. Да какой там, к черту, пресс: спортивная куртка едва сходится на животе! Что же будет еще через пяток лет? Интересно, замечают ли это воспитанники? Если и замечают, то помалкивают. Попробовали бы они пикнуть! Мигом бы вылетели не только из сборной, но даже из команды ЦСКА, основного «поставщика» фехтовальщиков высшего класса. Самохин для рапиристов-армейцев царь и бог. Захочет — продвинет и прославит, не захочет — пошлет подальше. А эта малолетка-гимнасточка ему неподотчетна, вот и распустила язычок. — Дядь, ты чего хотел сделать? Петлю с переворотом? Неправильно руки ставишь, давай покажу! Наглая девчонка легко взлетела на брусья и принялась порхать над снарядом так, будто силы гравитации вовсе не имели над ней власти. В зал с щебетом влетели другие детишки того же возраста — а это значило, что время, отведенное для тренировки рапиристок, вышло и зал переходит в распоряжение начинающих гимнастов. Ирина Первенцева так и не явилась. Два сверкающих клинка, звеня, соединяются. Они образуют крест. Если бы я хотела иметь надгробный памятник, то только такой — серебристый, вспыхивающий под солнечными лучами. Но я не желаю покоиться под памятником — каким бы то ни было. Хочу жить и двигаться. Хочу — значит буду. Привыкла добиваться своего. Тем более что я не успела попрощаться с Андреем. — Куда?! Прет как на буфет! Тут реанимация, гражданин хороший, а не проходной двор! — Нянечка решительно преградила вход в отделение. «Гражданин хороший», светловолосый великан лет тридцати пяти, не смутился и не отступил. Только слегка прищурился, отчего в уголках его глаз образовались лучики. — У меня есть разрешение главного врача, — сказал он вкрадчивым бархатистым голосом и шагнул было вперед. — Пропустили же меня охранники в корпус! У них там имеется на мое имя пропуск. С подписью и гербовой печатью. Но бабулька уперлась обеими руками ему в живот — мужчина был чуть ли не вдвое выше нее: — Врешь! Никого не велено пущать! Ничего не знаю. Прошмыгнул мимо солдатиков, они молодняк сопливый, а меня не проведешь. — Да вон и само начальство, — величаво кивнул посетитель. — Спросите, если не верите. По лестнице действительно спускался главный врач. Увидев пришедшего, кинулся к нему вприпрыжку, через две ступеньки, как пацан, широко расставив руки для объятий: — Владимир Павлович! Рад, польщен, счастлив и… нет слов! Однако, подбежав, главный сдержал свои эмоции и ограничился почтительным рукопожатием: — Какие-то проблемы? Вы только скажите! Может, у вас со здоровьем что-то? Так наши лучшие специалисты… всегда… с превеликой радостью… Нянечка переводила подозрительный взгляд с одного на другого. Посетитель мягко повел головой, откидывая назад густые белокурые волосы: — Со здоровьем, тьфу-тьфу, порядок. Просто у нас тут… видите ли… возникли некоторые разногласия. Сия очаровательная леди, — кивнул он на старушку, — отказывает мне. — В чем отказывает? — оторопел врач. — В праве посетить отделение. — Да вы в своем уме, Федосеевна? — всполошился главный. — Вы знаете, кто это? — Ну? — Бабку не так просто было взять на испуг. — Баранки гну! — не выдержав, гаркнул. — Это же Владимир Львов! — Да хоть Тигров! — еще ерепенилась старушенция, уверенная, что, несмотря на любое непослушание, ее не уволят: не так-то просто найти сотрудников на такую мизерную зарплату. — Это, Любовь Федосеевна, наш главный спонсор, председатель Международного благотворительного детского фонда. — Да хоть президент США! Мне-то что! — А то! Он сегодня просто так, за спасибо, перевел нашей клинике такую сумму, какую мы из бюджета получаем за три года. Теперь, кстати, всем, и в том числе вам лично, будет выписана премия. Понятно, уважаемая? Старушка ахнула и разжала по-боксерски выставленные сухонькие кулачки: — Тот самый?! Благодетель? Весть о неожиданном, словно с неба свалившемся даре уже успела облететь больничные коридоры. Весь персонал — особенно женская его часть — мечтал хоть одним глазком поглядеть на благородного богача. Федосеевне посчастливилось первой. Теперь, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы такого необыкновенного человека «не пущать». Он был вправе осмотреть заведение, которое финансировал. И Владимир Львов прошествовал в запретное отделение реанимации, благоговейно поддерживаемый под локти с одной стороны главным врачом, с другой — Федосеевной, которой для этого пришлось приподняться на цыпочки. — Андрей! Андрей! Скорее приходи! Ты можешь не успеть! Выходя на помост, он забирает в хвостик на затылке свои длинные прямые темные волосы. И я поступаю так же со своими волнистыми рыжими. Больше мы ни в чем не похожи. У него блестящие черные глаза, у меня — прозрачные голубые. У него густые соболиные брови вразлет, у меня — тоненькие и светлые, их и не видно издали. Мы антиподы — но в то же время половинки единого целого. Мне без него не жить. А с ним… — Андрей! Приходи, тогда я выживу! Андрей… — Галибин! Андрюха! Не ты случайно Первенцеву умыкнул? — Умыкнешь ее, Константин Иннокентьевич, как же! Да она сама кого хочешь… — Да знаю! — безнадежно махнул рукой Самохин. — Это я так… Вы же все время вместе… Видел ее сегодня? — Да нет, — растерянно ответил Галибин. — Сам жду. Вот… Он помахал перед тренером букетом тюльпанов, уже основательно подвявших. — Обещала быть на тренировке, хотел ее поздравить… Двадцать лет ведь, юбилей. — Свинство с ее стороны, — посочувствовал Самохин парню, а заодно и самому себе. — Самое натуральное свинство. Из тренерской позвали: — Константин Иннокентьевич! Вам звонят! — И дальше — приглушенно: — Из милиции, что-то насчет Первенцевой. |