Онлайн книга «Долгожители»
|
Конечно, люди и вчера менялись квартирами, и позавчера; но почему-то сегодня эта толпа меняющихся напоминает Ткачеву о людской слабости и жалкости. О растерянности перед жизнью. И о прочих таких же качествах… О том, что человек уже перестал ждать от себя и стал ждать от случая. И, значит, дошел до точки своей. Лез в гору, старался, карабкался, а дальше лезь не лезь – выше не влезешь, ну и, конечно, человек и грешен, и тоже машину хочется, и вот уже стоишь за билетиком «Спортлото». «Вы мне, пожалуйста, про клеточки объясните. Что тут положено зачеркивать?.. Ах, так. Ну спасибо. Я, видите ли, первый раз». И вот к этим-то людям придет он, Ткачев, – придет, как приходит человек с деньгами. Он – это не вы. Он, видите ли, доплачивает. Брр. И впрямь, как купец, который в гору пошел… – Вздор-то какой в голову лезет, – вырывается у Ткачева. – Приснилось что-то? – спрашивает жена. Все это уже утром. – Да. Муть какая-то. Приятно утром, когда идешь на работу, долбить себя и высмеивать за ночные мыслишки. Приятно идти и думать: вот ведь солнышко, а впереди майские деньки с ленцой, и что еще человеку надо?.. Господи, уже и захотеть в жизни чего-то нельзя. Только захотел или пожелал чего-то – и уже ешь сам себя поедом. И что же мы за люди такие. Ведь он, Ткачев, не ловчить собирается, он просто и спокойно и честь по чести: об-ме-ни-вать-ся… Свою-то кровную, кооперативную, он ведь отдаст. И тут Ткачеву уже ничего не остается, кроме как почувствовать себя в полную меру собственником двухкомнатной своей квартиры. И он это чувствует. И говорит: – Ну разумеется, собственник, и ничего тут скверного… Я ж ее горбом заработал. Я ж работал, не мух ловил. И, сплюнув на асфальт, добавляет: – Мне же ее не дядька подарил. Волнуемый этим чувством (свежим для него), Ткачев встревает в разговор Корочкина и Вани Зуева – оторвавшись от программирования очередной задачи, Ткачев быстрыми шагами подходит к ним, к знатокам жизни. Но сдерживается. Молчит минуту. И все-таки встревает. – Собираешься обмениваться?.. А что у тебя? – лениво спрашивает его Корочкин. Ткачев отвечает. Так, мол, и так. – Понятно… А что, собственно, ты имеешь? – Я же сказал – я буду доплачивать к своему паю. – Ясно… А что ты по существу имеешь? – нажимает на слово Корочкин. – Как – что? И Ткачев чувствует, что у него сейчас, должно быть, очень глупое лицо. Знать-то в этих делах он еще ничего не знает, а вот ведь высунулся. Поспешил. Не сидится собственничку. Корочкин старается ему помочь: – Ну а все-таки – почему ты считаешь, что с тобой кто-то станет меняться? – Почему? – Ну да – почему? Чтобы не чувствовать себя совсем уж идиотом, Ткачеву пора неопределенно пожать плечами и усмехнуться. Что он и делает. Он пожимает плечами. Дескать, мало ли. Мало ли почему люди меняются. Ваня Зуев (он пока молчал) спрашивает: – У тебя кооперативная? – Да. – Какой взнос? Ткачев отвечает – так, мол, и так. – Ну вот, – растолковывает вместо Ткачева медлительный Ваня Зуев, – у него дешевая квартира. И ясность приходит. – Знаю. Знаю эти дома, – тут же кивает Корочкин. – Дерьмо, а не квартиры. – Дерьмо, – подтверждает Ваня Зуев. – Что ж, тогда это реально. У тебя ведь и балкон дерьмовый. – И кухня – дерьмо! Ткачев не сразу даже понимает, что они таким вот уничижительным способом хвалят его идею. Считают ее реальной. Оба они – самые практичные люди их отдела – емким этим словцом поощряют Ткачева и прозревшую на обмен его жену. Напутствуют. И желают удачи. И ванная, и качество пола, и планировка комнат, и унитаз, и двери, и плинтусы – все дерьмо. Дома Ткачев сообщает жене, в чем, как оказалось и как выяснилось, они живут столько уже лет, и жена отвечает – да, она знает. – Давно ли? – интересуется Ткачев. – Сегодня узнала. – И тоже на работе? – Да. – Именно так и говорили – дерьмо? – Так и говорили. И Ткачевы поздравляют друг друга с этим небольшим бытовым открытием. И тут надо отметить, что Ткачев слегка обижен. Он обходит неторопливо нехитрое свое жилье, свои углы и как бы осматривает жилье и углы заново. Их комната и комната дочери Машеньки соединяются через дверь – Ткачев и туда входит. Дочь делает уроки. Пишет. Увидев отца, она обрывается на полуфразе и чертит на листке какие-то рожицы. – Мешаю тебе? – спохватывается Ткачев. – Нет-нет. – Уроки делай! – строго говорит он и идет назад. Он мерит шагами кухню и коридор; он осматривает – квартира как квартира. Конечно, не ах. Видал он, конечно, и лучше. Но раньше в нем, в Ткачеве, это чувство спало; спало и видело сны. И вот разбудили его, растолкали без причины и без особой нужды, а только потому, что все равно однажды тебя растолкают, в тебе это разбудят. Если, конечно, ты не дашь дуба в молодые годы. А ты уже не дашь. И теперь каждый день приносит им какое-то ценное знание. Ткачев, к примеру, узнает, что существует обменбюро и что надо встать на учет, а жена узнает про объявления на столбах. И так далее. Познанию нет конца. Но, разумеется, повторения тоже бывают: и теперь вот уже Ткачеву рассказывает кто-то про объявления на столбах, а жене – про обменбюро. Оказывается, все всё знают. И уже более или менее ясно, что Ткачевы идут по дороге, по которой идут толпы, и что наслежено и натоптано там так, как и должно быть наслежено и натоптано на такой дороге. – Ну и вот. Если единственный наш козырь – дешевизна, – говорит Ткачев жене, – то к нам будут обращаться обедневшие. – Кто? – Обедневшие. (Неожиданное слово.) Те, кто хочет из дорогой квартиры переехать в дешевую. – Да-да, – соглашается жена. – Да-да. – Она уже понимает, к чему он клонит. – Те, у кого несчастье, – муж, скажем, у кого-то умер. Или под суд угодил. Ткачевым становится немного не по себе, жизнь их тиха, сильных эмоций нет и не было. А тут, скребя изнутри совестливую душу, по их комнатам вдруг начинают ходить люди в черном (хотя никого пока нет) – люди рассматривают углы, потолки, стены, а Машенька вертит головой и оглядывается на них. Вдовы и вдовцы – они ходят, и ходят, и ходят, разговаривая сдержанно, скорбно и тихо, как и положено им разговаривать. – Нехорошо-то как, – еле слышно произносит жена. – Еще бы. – Получается, что улучшаем жизнь за счет других. |