Онлайн книга «Долгожители»
|
Ткачев на минуту задумывается и делает самому себе маленький выговор: – Для первого раза я вел беседу неплохо. Но… – Что? – словно просыпается жена. – Понимаешь – я кое-что упустил. Надо было пригласить этого гундосого типа. Пусть бы осмотрел наши хоромы. А это – первый, кто пришел смотреть. Старичок. Довольно мил. Но очень хочет денег. Во-первых, он хочет получить разницу в паях – это нормально и естественно. А во-вторых, он хочет доплату просто так. Доплату без причины. Такой вот он пришел и такой сидит. Ткачев, конечно же, на время принимает эту игру, потому что, если игра для тебя новая, ты ее на время принимаешь, так уж они, новые игры, придуманы. И мы так придуманы. – …А все же – почему я должен вам доплачивать?.. Я ведь не спорю. Я только интересуюсь, – говорит Ткачев. – Почему доплачивать? – Ну да, почему? Старичок крутит громадную, довоенного образца козью ножку. Неспешно раскуривает ее. И поясняет: – А как же, милый. Так уж водится. – Не вы придумали? – Не я, – смеется старичок добродушно. Ткачев интересуется: – Верю, что так водится, но в чем смысл? – Ну как же. Ты ведь в три комнаты хочешь, значит, вверх идешь. К пирогу. Так или не так? – Ну допустим. – А раз к пирогу идешь – тебя малость и постричь можно, хе-хе-хе… И старичок (он и впрямь мил и добродушен) выпускает громадный клуб ржавого дыма, отчего старичка становится еле видно. А жена Ткачева подает ему чай с айвовым вареньем. Вкусный чай. Жене очень нравится, что старичок не сраженный горем, не несчастненький, а даже как бы веселый. – Спасибо, милая. – Ой, что вы! – За чаек спасибо. Хороший чай. Как для родственника завариваешь. Ткачев продолжает расспросы: – Значит, если я правильно понял, ты хочешь, папаша, денег задаром. Тяжело жить? – Деньги нужны. – Зачем? – И-и, милый. В разговоре старичок поддерживает любую тему, кроме этой. А днем позже приходит она – она в темном. Хотя, скорее всего, это темно-синий костюм Аэрофлота. Когда-то он был темно-синим, это точно, но сейчас он глядится как темный. Во-первых, потому, что тут уже хорошенько потрудилось время. И еще потому, что Ткачевы подспудно как-никак ожидали, что к ним придут и будут ходить по комнатам в темном, – вот и пришли. На голове голубенькая пилотка с «орлом», и, когда она ее снимает (а она сняла ее сразу), оказывается, что пришла привлекательная блондинка в темном, чуть склонная к полноте. У Ткачева внутри что-то екает. Срабатывает. И он видит, что она поняла и отметила это. К тому же у нее оказывается имя, с которым так просто не исчезают с твоего горизонта, если ты мужчина и если горизонт твой сугубо научно-технический. А у Ткачева именно такой горизонт. – Ангелина, – говорит она, протягивая руку. Это тоже фиксируется. Ее рука. – Вы вчера нам звонили? – уточняет Ткачев. – Да. – В самом начале девятого? – Да. Как раз в восемь. – Стюардесса? – Угадали, – и она улыбается. А что ж тут было угадывать. Но угадал, в сущности, не Ткачев. А его жена. Ткачев же слегка ошалел – он водит женщину из комнаты в комнату, и рот у него ни на секунду не закрывается: – …Это коридор, а это наш балкон, чтобы вам дышать воздухом и чтобы вспоминать родной «ТУ-104», а это наша комната, а это стенка с отличной слышимостью – чтобы стучать соседям по вторым и семнадцатым числам, когда они выясняют отношения, а это… – и так далее. Ткачев вдруг перехватывает взгляд жены. Взгляд расшифровывается: прекращай треп, присмотрись к женщине, как же тебе не стыдно… Если тебя одернули, не нужно много ума и много времени, чтобы сообразить, почему стюардесса ходит с темной косынкой на шее. Нужно только закрыть фонтан. И Ткачев его закрывает. Молчит. Потом тихо спрашивает. Перестроившись: – Муж был летчиком? – Да. – Разбился. – Год назад. Ее глаза часто моргают, стараясь сдержать слезу, и сдерживают. Жена Ткачева уходит в другую комнату и там отчужденно, громко и шумно (нервничает) начинает шить. Дык-дык-дык-дык – стучит и дергается швейная машинка. И это как бы звуковой фон. Ткачев и женщина сидят и молчат, а машинка там делает то, что и должна делать. Возникает застывшая минута. Из тех, что запоминаются. Затем минута теряет свой вес, сходит на нет, и тогда Ткачев спрашивает: – Ну что, Геля… Будем меняться? Именно так. Ткачев, весь такой чуткий, понимающий ее горе и одновременно знающий, что жизнь есть жизнь (увы!), говорит ей обязательные и простые эти слова. Без слов нельзя. Ткачев при этом улыбается – дескать, рад, что вы (ты?) оказались такой милой. И здесь же вскользь оттенок, что, как бы ни обернулось их знакомство, он, Ткачев, добр, чуток, гуманен и все такое. И вот все эти оттенки должны пройти в одном безнажимном вопросе. И они проходят: – Ну что, Геля… Будем меняться? Почему Ткачев нравится Геле, он не знает. И никто не знает. И все же он чувствует и слышит, и это вроде таинства, хотя таинства тут нет. Ты нравишься женщине, вот и все, и причины нет, и таинства тоже, пожалуй, нет, и если ты придумываешь причины и таинство, то это так, от лукавого. Или от неожиданности подарка. Догадывается ли Геля или не догадывается, что нравится она Ткачеву, – вопроса тоже, конечно, не существует. Догадывается. И уже несколько дней Ткачев думает и как бы не думает об этом – мысль существует сама по себе. Отдельно от Ткачева. Рядом с Ткачевым. Он сидит на кухне. Он только что с работы. – Маша уже спит – так рано? – В театр, – объясняет жена, – всем классом ходили. Дневные спектакли – это так тяжело. – Устала? – Да. И еще зачем-то в кино после этого потащились… – Не нужно было. – Пришла из кино – и в постель. Заснула как убитая. Она этот спектакль два месяца ждала… Жена говорит, говорит, говорит, а Ткачев не перебивает ее. Но и не слушает, конечно. – Плохо ешь, что с тобой? – замечает жена. Но нет, он жует, хотя и машинально жует. Говорит: – Устал я… А мне еще к Ангелине сегодня. – Будь с ней повежливей. |