Онлайн книга «Долгожители»
|
А это ведь тоже кое-какое открытие. И к нему тоже нужно привыкнуть, как и ко всем предыдущим, но именно это привыкание Ткачевым что-то никак не дается. Или дается, но уж очень трудно, очень медленно. Доходит даже до такого: – Может быть, снимем наши объявления? – говорит жена. – Сорвем со столбов? – Да. – Почему? – Ну так… Нехорошо как-то. Но это уже ясно, что она не всерьез говорит, потому что женщины так неопределенно не говорят, а если говорят, значит, просто-напросто хотят, чтоб их лишний раз убедили. Уговорили. Убаюкали. Ткачеву вспоминается летняя ночь на Каме, и лозняк, и лодка, и тихий, неуверенный женский голос: «Может, не надо?» – и еще раз: «Может, не надо?» – а уж какое там не надо, если об этой поездке говорили с ней целую неделю и сегодня загодя проверили, спит ли бабка, и с лодочником Ткачев торговался за лодку до бесконечности, потому что лодочник хотел в этот ночной час не трояк, а бутылку, и упрям был, и обозлен, и даже грозился «разглядеть, чья девка». – Поздно, – говорит Ткачев. – Что поздно? – Поздно обрывать объявления. Кому надо, тот уже списал. И обменбюро наш адрес вывесило… – И будут приходить? – Конечно. Минуту или две Ткачев и Ткачева молчат. – Думаешь, все-таки будем меняться? (Может, не надо?) – Будем. И Ткачев неожиданно для себя вдруг делается внутренне спокоен. Он попереживал несколько дней – хватит, сколько же можно. Да, он строит свое благополучие. Да, получается, что на чужой беде строит, – ну и ладно. Это ведь только внешний вид такой. Но не суть. Теперь ворочается ночью жена. И шепотом спрашивает: – Ты спишь? – Нет. Но он спит. Это точно. А она не спит. И днем ей тоже неймется, звонит, бедненькая (со своей работы на его работу), и спрашивает: ну как? Может, не будем меняться? Может, не надо? А у Ткачева на душе спокойно. – Дружок, – говорит он жене, – ты, как мне кажется, думаешь, что ты в театре. – Я? – По-моему, ты слегка со сцены говоришь. И по сцене ходишь, а? Это он ей отвечает, когда она звонит ему второй или третий раз подряд, – сколько же можно звонить? И добавляет: – Ты в своих мучениях немножко того – перестаралась. Жена обижена: – Я думала, ты меня успокоишь. – Вот я и успокаиваю. Ткачев кладет трубку, топает на свое рабочее место и совершенно холодно продолжает составлять программу для машины. Делает дело, за которое ему платят. Работает. А это часа два спустя. Ткачев уже оторвался от дела и думает о том, что вот ведь жена терзается, а он нет. Смешная она. Женщины обычно практичные. У них, у Ткачевых, появилась некая горстка денег, а у кого-то эта горстка растаяла – все так, все верно и объяснимо, но терзаться-то слишком зачем? Лет, скажем, через пять какой-нибудь таксист, не вполне очухавшийся после вытрезвителя, и какой-нибудь жизнерадостный частник сплющат металлическими боками машин его, Ткачева, на переходе улицы, и привет!.. Жена тут же выкинет белый флаг. И ветер будет трепать на этих же самых столбах белое объявленьице, в котором будет сообщаться, что его, Ткачева, жена очень хочет переехать из трех комнат в две. Вот так-то. – Так что давай жить, пока живем, – говорит Ткачев жене в телефонную трубку. Но оказывается, он трубку уже повесил. И говорит он эти слова вполголоса самому себе. Как та бормочущая старушенция на людной улице, которая идет, выставив клюв вперед, и докладывает вслух человечеству все, что она о нем думает. Смешно… Ткачев встает. Он подходит к практичному Корочкину – тот курит. – Вот ведь какая штука. Меняться-то мне придется с кем-то из пострадавших. – Не обязательно, – возражает Корочкин. – Вот и я говорю, – Ткачев ухватился за слово, – не обязательно! – Случаи разные бывают. – А жена моя, поверишь ли, вздумала терзаться этим заранее – хотя вроде бы она у меня не слишком сентиментальна. Нормальная женщина. Баба как баба. Ткачев пробует рассмеяться при этих своих словах. И получается. – Мою тоже под такое дело облапошили. Жалостливая, – сообщает Корочкин. – Ка-ак?! (И даже здесь наслежено и натоптано, подумать только!) А Корочкин понимает вырвавшийся вскрик как вопрос. И охотно объясняет, как облапошили его жену: – Была у нас плитка кафельная. И в ванной. И в сортире… Дорогая, зараза. – Знаю. У нас такая же. – Вот-вот. А моя дуреха совсем раскисла и забыла с них спросить за плитку. А это, извини, семьдесят рубликов. Ткачев чувствует, что его зацепило и резануло, потому что, если все это впервые, тебя и должно резануть. Но ничего. Пополам не перерезало. – …Через полгода хватился: «Как так не взяла? За плитку не взяла?» Молчит. Только губы поджала… Пришлось мне к ним пойти. Хотя идти к людям за деньгами через полгода – это уже неудобно до чертиков. – И пошел? – А как же. – И отдали? – А как же… Не с первого слова. Конечно, отдали – поговорить пришлось. А это первый телефонный звонок. Меж восемью и девятью, как и предлагалось в объявлении. Жена к телефону в эту минуту ближе, а сам Ткачев на кухне – значения это, конечно, не имеет, но все же поясняет тот неприметный факт, что жена к телефону не подходит. И не подойдет. А дочери дома нет. И вот телефон заливается как оглашенный, а вдова или вдовец на том конце провода думают, что, может, эти типы, давшие объявление об обмене, как раз сейчас выходят из ванной, набрасывают на себя какую-нибудь тряпку и спешат к телефону, путаясь ногами в шлепанцах. – Ткачев, – зовет жена. И он идет, он не торопится. Телефон не умолкает, у меняющейся вдовы или там у вдовца отменные нервы. У Ткачева тоже. – Это по обмену. Мужской голос спрашивает о квартире – Ткачев отвечает. Затем спрашивает о предлагаемой квартире Ткачев, а тот отвечает. И все. И ничего больше. – Пока. – Пока. Жена поднимает к Ткачеву лицо: – Какой… какой был голос? (Робко и тихо.) – Мужской. – Нет. Не то… Какой он был? – Отвратный. – Как ты можешь! – чуть не вскрикивает жена (она все еще думает, что звонила непременно вдова или неутешный муж). Ткачев улыбается. Он вдруг чувствует, что растет и прогрессирует в этом обменном ремесле. Потому что особенно чутко отмечаешь свой рост, когда кто-то (в данном случае его жена) топчется на месте и не растет. Женщина, думает он. Вся в эмоциях, где уж ей расти. Пусть топчется. |