Онлайн книга «Эй, вы, евреи, мацу купили?»
|
– У вас сократилась молитва и удвоился счет в банке. Такие дела. – Один Бог знает. Кого они завтра взорвут. – Почему бы Ему не подсказать нам? – Бог не стукач. Ты его что – нанял? – Ша, сухари, ша! Арабы воюют с нами, потому что мы на них непохожи! Сделаем так, чтобы они стали на нас похожи. Или мы на них. – Это надо записать в Талмуд. Кто ведет Протокол сионистских мудрецов? Повтори, Лазарь, еще раз. – Я говорю: мертвые похожи друг на друга. Мы ударим на рассвете. Потом ему приснилось, что у них с Валечкой родился ребенок. Ему хотелось своего ребеночка. Не потому, что он любил Валечку, а чтобы у него было существо, ему послушное всегда во всем… Во сне ему часто снился ребеночек: то мальчик, то девочка. Они уже ходили в школу, получали двойки, были непослушны, и Лазарь их бил. Бил ремнем, бил ладонью, крутил за уши, душил ногами… Мальчик ему снился ушастый, с темными выпуклыми глазами, и назвал его Лазарь чудным именем Лащик, потому, что он любил ползать по полу и всегда лазил, куда его не просили. Девочка была страшная болтунья, языкастая и глупая, как сто женщин вместе взятых. Лазарь ее бил каждый день. Зажмет ногами, трусики снимет и пряжкой, и пряжкой!.. она кусается, плюется, рычит, а он бьет еще сильней, еще сильней… Лазарь настолько привык к этим своим СОНПРИХОДЯЩИМ детям, что даже днем, когда бодрствовал, не смог бы ответить с увернностью: есть у него дети или нет. У Валечки, у этой определенно были только наряды и сплетни; ей и дети-то небось ни разу не приснились. Как она ему фигой ударила по носу. Антисемитка. Утром он вспомнил про сон и не знал, как его истолковать. И ему стало страшно. В метро Лазарь пробился к темному стеклу дверей вагона и закрыл лицо газетой. Мало ли. На нем написано, что антисемит тоже. Увидят, что жидовская морда, и расквасят сопатку. Шесть дней в газете «Правда» израильтяне терпели поражение. На седьмой день Насер надел на голые ноги альпинистские ботинки. Так он спешил. Осень пришла – никто не заметил. Не до осени было. В Польше сионистская молодежь декламировала Мицкевича. В Праге сионистские писатели дудели в Дубчеку. А что творилось во Вьетнаме? Что там вытворяли сионисты? То-то и оно. 5 ноября в техотделе сдвинули столы и, невзирая на международный климат, выставили бутылки с вином и водкой. Мужчины в обед плотно пообедали и теперь пили, словно смазали глотки слюной, и лица их становились все краснее. Лазарь разыгрывал из себя свойского парня, Ларионова щекотали позванивающие медали; дорвался до спиртного и Лупенков. Не пил, не пил – и здрасьте пожалуйста. – А вот знаю анекдот, животики надорвешь. – сказал Лазарь. – Расскажите, расскажите, – умоляли женщины. – Катит Хаим бочку по улице. Абрам говорит: куда катишь? Мочу на анализ. Целую бочку? А что мне, жалко? Все покатились со смеха. – Через час видит Абрам, что Хаим снова катит бочку, – продолжает Лазарь. – Домой? Да, говорит Хаим, они сахар нашли. И поднялся из-за стола Ларионов, и осоловело поглядел на сотрудников. – Мы для чего здесь расселись? Для того, чтобы отмеить пяти… десяти … Ура-а-а-! – и дрожащей рукой опрокинул стакан за пластмассовые зубы. – То-оварищи! – раздался женский голос. – Наш Ларионов воевал в Севастополе. – Врет, – сказал Лупенков. – Чтоб мне не вставать из-за стола! Так он им ответил. – А что мы тебя там не видели? – спросил Лупенков. – А что вы там делали? – спросила комсомолка Лида, у которой была в институте единственная обязанность: стоять за углом и отмечать опаздывающих. – Давайте лучше еще по стакану, – скромно ответил Лупенков. – Нет-нет-нет! – Я воевал в Севастополе в чине лейтенанта с Лазарем. Мы проверяли посылки. – О-о-о! – Конфисковывали запрещенные продукты. – Водку? – И водку тоже. Лупенков выпил, и тотчас перед ним на столе очутились вместо лиц сотрудников ящики с посылками. И он взял со стола консервную открывалку и вдруг воткнул ее Лазарю в рот. Лазарь высунул язык и сказал: – А-а! Он будто сидел у врача в кабинете, а может быть, на допросе. – Бэ-э! – передразнил Лупенков. – Так мы открывали посылки и потрошили их. И жили мы во-о как! И он поднял большой палец. – И леденцы брали? – спросил Ларионов. – В леденцах специалистом был Лазарь. – Я так и думаю, – сказал Ларионов. – Врет, – покраснел Хейфец. – Чего уж там, – ухмыльнулся Ларионов. – Да, – кивнул Лупенков, – он был молодой специалист и сосал леденцы, а я жрал шоколад и сгущенку. – Здорово, – сказал Ларионов. – А я был в саперном батальоне. Из грязи не вылазили и жрали одну мороженую картошку. Утром картошка, днем картошка, вечером картошка. – А у нас было все, – улыбался Лупенков. – колбаса, сгущенка, конфеты. Вот где я зубы себе испортил. Мы воевали культурно. – А что потом? Что было потом? – А потом мне дали приказ взорвать «Севастопольскую диораму 1812 года». Это когда уже покидали город. – И взорвали? – Взорвал. – Герой, – сказал Хейфец. – Приказ, – ответил Лупенков. – Герой, – повторил Лазарь, сплевывая на ладонь кровь. Потом он положил голову Лидочке на колено. Она чесала ему за ухом и дула в линялый нос. Он не был бабником, а Лидочке было совершенно все равно, кого гладить: начальника ли, уличную собаку или даже Лазаря. После третьего стакана Лазарь (ох уж этот Лазарь!) затащил Лидочку в Красный уголок, где он склеивал статейки против любителей Израиля. Там был диван, испачканный красками и клеем. Лидочка распалила писаку, едва не до инсульта. Спас его Ларионов. – А ну, слазь, нахал! – сказал он. – Я, Хейфец, в понедельник докладную на тебя напишу. Хватит. Дверью хлопнул – стекла посыпались. Даром что маленький, а ревнивый. «Докладную на меня, – бубнил Лазарь дорогой домой. – Ты, гад, доживи до понедельника». Как пришел домой, он не помнил, но тут же сел за стол и накатал докладную на Ларионова. Беспартийного агента. Написал и сложил в солдатский треугольник. А Ларионов в понедельник пил воду и с похмелья боялся сделать лишнее движение. Во вторник он получил втык от шефа. Начисто забыв о Лазаре. Лазарь сам о себе напомнил, когда принесли Ларионову распечатанный конверт. Прочел письмо, зеленый стал и кожа покрылась пупырышками – вылитый крокодил. |