Онлайн книга «Эй, вы, евреи, мацу купили?»
|
– Моя дочь хочет выйти замуж только за еврея. Она аспирантка университета. Вам сколько? – Сорок. – Вы были женаты? – Да. Я живу с сыном. … Что он там еще ей говорил… – А нет ли у вас друга лет тридцати, можно тридцати трех? – спросила тогда мать Марины. Но что же надеть на свидание? Туфли на высоких каблуках. В них невозможно ходить, но их приятно сбросить, скажем, под столом ресторана. Будет заливать Марине про еврейские праздники, а под столом незаметно разуется. К черту электробритву. Настоящие мужчины бреются лезвием. Он идет на свидание, он мужчина. Но попробуй найти помазок, если не покупал. И остается мочалка и мыло. Из-под лезвия кровь хлестала с подбородка и шеи. Сбежала от Димы жена, оставив сына, книги, мать свою и эту мочалку, белую от мыльной пены и красную от крови. Он спешил на свидание – не поскользнуться бы. Синагога закрыта. Снег скрывал ступени лестницы, скрипел под ногами. В минус двадцать чувствуешь себя чукчей-оленеводом, если видишь у каждого мужчины под шапкой рога. Дима маячил – шаг туда, шаг сюда. Где она, Марина или как там ее? Она увиделась на близком расстоянии в коричневом пальто и мальчиковой шапке. – Здравствуйте, Дима, простите что опоздала. Она чуть выше Димы и его каблуков с замерзшими ногами. Такие ноги легче ампутировать, чем за собой волочь. – Мама что-нибудь рассказывала обо мне? – …Вы учитесь в аспирантуре…хотите познакомиться….. – И все? Я просила ее ни о чем не говорить. О чем она? Он смотрел на нее. Двадцатилетней давности студентка шла рядом с ним. Ах если бы не туфли и собачий холод! Хотелось бросить свое тело куда-нибудь в тепло. Но «нет свободных мест» – в кафе. – Я люблю ленинградские места в Москве, – сказала Марина. – Пойдемте к консерватории. Он глотнул воздух. Замораживаться так замораживаться. Бедняга и не знал, что в Москве есть ленинградские места. Они остановились в ногах бронзового Чайковского. Обувь у него не чета нашей. Падал снег, и композитор будто на качелях. Если бы Димкины ноги не упирались в туфли как в жестянки и голодуха не стягивала живот. Ах, если бы не эти «если». Рядом шла Марина, и он в конце концов, задравши голову к звездному январю, начал трепаться – изгнание Иосифа Бродского, смерть Галича, ханукальные свечи… – Я вам не надоел? Он забыл и холод и туфли. – Ну что вы! Вы так красиво говорите. Впрочем «красиво» это даже оскорбительно. Это все очень интересно. Вы знакомы с легендарными людьми. Я вам завидую. Поворот головы и рядом девичье лицо – раскрасневшееся, с красным чувствительным ртом и южными глазами. В такой мороз! – Ну а теперь куда? Дима с надеждой взглянул на часы. – Теперь? Я хочу посмотреть Патриаршие пруды. Там скамейничал Миша Булгаков со всоими привидениями. И добро, знал бы Дима, где это. Где-то в шаге от Дома писателей. Писателям не вставать завтра в шесть. Но ведь не они, а Дима сейчас играл студента двадцатилетней давности. И все законы На миг в загоне На миг улыбки Как светофоры И в каждом сердце По кораблю. Скамейка Мастера занесена снегом, как впрочем и пруды. Безлюдно до берлиозности. А ведь у растаявших Патриарших прудов уже отсидели свое два потных от жары писателя, когда явился консультант Воланд с дьявольской свитой, и Аннушка по прозвищу Чума уже разлила подсолнечное масло. Все уже было, черт возьми. Давным давно зима. Он сказал: – Хорошо бы нам летом найти тут местечко для себя. Это была праздная мысль, треп ровно ничего не значил. Она разглядывала погасшие окна зданий, блуждали вокруг пруда и тени их – тени упрямых скитальцев. – Вы знали Альбрехта? – вдруг спросила она. – Володьку? Я переписывал для него «Плод» с черновиков. – Везло вам. Я эту книгу читала. – Я смутно ее помню. Марин, а зачем ты хочешь еврейскую семью? – О-о, печь субботние халы, зажигать свечи…. Еще сильнее не хотелось уезжать в Голодную степь. Она жила в общежитии на Ленинских горах, и когда Дима, наконец, простился у проходной, часы раскручивали второй час ночи. Четыре часа до подъема. Сдохнуть можно. Январь и потом февраль он катался с ней на коньках. Он пьянел ее молодостью. Она успокаивалась возможностью вступить с ним в брак и получить московскую прописку. – Ну ты, батя, даешь, – посмеивался сын. – Даю-даю. Женюсь скоро, – отвечал отец. Марина опаздывала на тридцать-сорок минут. – Кажется, я тоже начну опаздывать. – Бесполезно. Я знаю, сколько меня ждут. Она целовалась, втягивая в себя его язык. – Мне нравится, что вы меня ни о чем не расспрашиваете. Он чувствовал на своем лице ее ладони. – Когда мы снова встретимся? – Я вам позвоню. – Здесь темно. – Я не люблю свет. Я существо ночное. Я сова. – Да-а, – Дима едва не расшаркался. – А я однажды в Саяных подстрелил двух совушек одним выстрелом. Сидели рядом на сосне. И я убил их, чтобы доказать, что я умею убивать. Марина опустила голову, а когда подняла ее, он встретил взгляд ужаса. – В понедельник со мной беседовали андропологи, – сказала Марина. – Я входила в группу «солидарность». Но по-московски. – Ты сошла с ума! – Вот и моя мама такой же паникер. Вы другое поколение. – Самиздат размножали? – Они пригрозили: «Стоит нам позвонить на кафедру…» всех уже посадили, сослали… На меня ребята косятся – мол, раскололась. – Надо пережить. – Можно спрятаться на год в психиатричку, но я так привыкла к университету! Отчим прислал ультимативное письмо из Тулы – или я соглашаюсь на дурдом или мне прекращают всякую помощь. – Сколько охотников на одну сову. – Хотят из меня сделать доносчика. Они говорят: «Вас ожидает судьба вашего приятеля, если не дадите показания». Я должна им написать обо всем. Господи, я сойду с ума. Я чувствую себя одинокой и беспомощной… Ему захотелось упасть перед ней на колени и целовать сквозь ботинки ее ноги. – Выходи за меня замуж. Это как прыжок. Долго рассуждать – раздумаешь. – А вы во мне уверены? – Я уверен в себе. |