Онлайн книга «Эй, вы, евреи, мацу купили?»
|
– Опять евреи! – воскликнул худой мужчина и зрачки его разбегались, а капля пены ползла с губ. Но вокруг был только один еврей и ему не доставало пятикопеечной марки. Ее могли бы за червонец нарисовать на Старом Арбате. На Старом Арбате, на скамье, стояла девушка и кричала: «Народ хочет говорить!». Мент растерянно дышал в передатчик. – Давайте портрет сделаю, девушка! – Гражданин! – А ти поимей меня мелками! – командовал агропромовец-южанин. – Постелью! Я ж говорю пастелью, и чтобы я билль на виду Арбат, так?! – А что, мужики, продаете свои стихи и никто вам ничего?.. – А чем мы хуже художников? Человек в черном кожаном пальто и черной кожаной шляпе, рост 170, 70 кг, строголицый в окружении полковничьей свиты. Хана, Арбат! – Подходите ближе! Человек на ваших глазах съест лезвие и запьет квасом! – Мальчики, станцуйте брейк. – Медь не кидайте в круг! Только белые. На подоконниках и вдоль фасадов продавались картины за червонец и полтысячи, рисунки, картонки, брелки, макроме; из-под арок совали арбузы и кооперативные шашлыки. Москва Еще вчера оперативная, А нынче глядь – кооперативная. Вот в женском Сергей Минаев, серьга в ухе и разрез до бедра. Увязались девочки. Смехота. Хиппи пили минералку, затопив брусчатку. «Две девочки ищут попутчиков для турпохода с ночевкой». Художники здесь играли в Монмартр, в Гайд-парк играли барды, замесив толпу на углу Староконюшенного. – Представьтесь! – Меня, – скосил гитару мальчик в желтой майке, – на Арбате знают как Германа. Я спою о своем поколении: Наши феи ушли в проститутки, Наши принцы сидят в лагерях… И вдруг, напротив, у колонн Вахтангова, звонкая мелодия банджей, флейты и бубен. – Где?! Где? Бежим туда. Кришна-кришна-кришна-а-а!!! А уж кто и прихлопывал. Между тем, вошел в круг бледнолицый – размахнись рука. Завизжал с надрывом, топнул неумело и отчаянно. Толпа молчала, музыка жила. Он вышел вон из круга, оглянулся как прыгун на неудачную попытку. Его по-тренерски ругнул строголицый в черном казенном… Ретировались. Громче запели кришнаиты. Юродивая прихлопывала, губами причмокивала. Солнце не успело с крыши сползти, бледнолицый пригнал «жигуленок» с радиоусилителями. Опер ВИА гитарами как брандспойтами. И глохли лопоухие от Смоленской до кабака «Прага» – так заревели оптимизмом динамики. А бритоголовый кришнаит в хламиде и с колокольчиками, знай, пел-пританцовывал. Ах ты, кришнаит, кришнаит, ты в бога душу мать! Ему что в лоб, что по лбу: Народ: О-о, и-и-ху… себе демократия! И удивленное иностранное: Оу, импосибл! Посибл. Посибл. Ты у нас тут еще и не то увидишь. Арбат – дорога на Запад с остановкой на Субботней горке, многолюдной и шумной в семидесятых алийских годах. У подножья, на Солянке, толпа евреев гналась за пьяными парнями – джинсы, черные майки. – Провокаторы! Они вчера кричали: «Убирайтесь, жидовские морды!». – А что они сделали сегодня? Карликовый милиционер икал в рацию. А на Горке во мраке задворья околачивались два-три старых холостяка и сумасшедшая шадхунем с полиэтиленовой сумкой «Спартак-чемпион». Из ее сумки свисали дохлый петух и пучок зелени. Боковая дверь синагоги приоткрыта и луч падал на лестницу. Лева надел кепку – белая дачная кепка вмещалась в кармане – вошел в крохотную комнату, где за тесным столом сидели евреи. Десять пустых стаканов стыли вокруг белой халы. Он одиннадцатый. Счастливчик. – Доброй субботы, – сказал Лева. – А-гут шаббес, – кивнул синагогальный служка. Улыбка пробежала по седым лицам. Ну да. Теперь субботнее собрание в полном составе. Потом старики пели Биркат га-мазон (что-то вроде застольного гимна). Радость общности передалась Леве. И он достал письмо, разгладил, переложил в нагрудный карман. И когда песня закончилась и наступила пауза – у стариков пауза тоже музыка – Лева вдруг запел. Хасидская песня: ей не одна сотня лет. Запел вопреки этого застолья и собственной идеи: разговорный язык и баста. Но еще удивительнее, что старики подхватили ее. Ударяя в такт ладонями о стол. И теперь с лучом света разливалась над Горкой тягучая как мед субботняя песня: Асадэр ли сэлусо Бэ цафро ди шаббато Ваязмин бо-оашто Тико каддишо. Ии-и-най-на! Ии-и-и-и-най-а! Ни-на-а-ааа-а-а-а-ая-я! Вкус жизни и свободы. До самой Пасхи снег украшал Пятихатки, но накануне майской демонстрации грохнул Чернобыльский реактор и все полетело в тартарары. Нюсик закрыл свою лавочку – сбор металлолома. – Софа боится пить воду Днепра, – сказал Нюсик другу Янкелю. – За твою Софу можно писать романы, ухмыльнулся шойхет и тайный сионист Янкель – куры окочуривались, едва он подносил нож к их горлу. – Романы пишут негодяи, – Нюсик допил самогонку и сделал губами птичку. Они пили у входа на базар в закусочной, где хозяйка Галя – любовь Янкеля. Она предлагала им борщ – да куда там! – Янкель, заказывай вызов, – прошептал Нюсик. – От кого? – Да хоть от Голды Меир! – И на Софу? – Софа – моя жена. – Риву Ароновну? – Софа маму не бросит. – Значит пора, – Янкель поднял стакан и театрально чокнулся с Нюсиком. – Ну, – сказал Нюсик, – плюнь на Галю – жопа не цаца. А пить воду Днепра – вон у тебя кадык уже больше члена. Галя! Продай Нюсику от радиации марганцовку. – У меня есть цианистый калий. – Большая разница? – Всего один рубль. Борщ будете? – Иди, Галя, к нам. Выпьем за Нюсика. Он собрался в Израиль. Были мы босылами – стали израилами. Три месяца ветер сдул с календаря. Люди боялись выпить лишний глоток воды и дышали лишь потому, что не дышать не могли. Терпкий запах полыни казался им приговором. За неделю до проводов двенадцатилетний Семен – сын Нюсика с двумя одноклассниками сбежал в Чернобыль как на аттракцион. Солдаты оцепления не пустили их, удивляясь рюкзакам школьников. Уже в самолете Софа призналась: – Нюсик, мама вместо метрики взяла партбилет. – Софа, для Израиля нет метрики – нет еврея. Для Израиля Рива Ароновна – шикса привокзальная. И дочь ее Софа – шикса, и внук ее Сема – чернобыльский мародер. Ни шекеля, ни хаты. Зачем мы туда летим – палестинцев смешить? |