Онлайн книга «Кладезь бездны»
|
И деньги, и качества взаймы лишь даны тебе; Ведь то, что сокрыто в нас, мы все на себе несем. И если, берясь за дело, в дверь ты не в ту войдешь, Заблудишься, а войдя, где нужно, свой путь найдешь. – А? Красота! Раздувшись от гордости, кот опрокинулся набок и забил длинным хвостом. Не дождавшись от Тарега восторгов, Имруулькайс обиженно зашипел: – Вот так с тобой всегда, Полдореа. Тебе просто завидно. Признайся в этом. А ты – ты вообще не поэт! Разве может поэт написать такие предсмертные стихи? Это не стихи! Это говно! Подумать только, в ночь перед штурмом Хаджара ты собирался покинуть сей мир, оставив на память потомкам такие строки: Города в моем чахлом, несуществующем будущем засыхают безвременно срезанными цветами и кивают, шурша стеклянно из вазы: «Ты не с нами», глядя на шахматы предсказуемым подлежащим и надлежащим сказуемым. И пока засыпает ашшаритское древнее пекло, точно последний шаир, морщу горячий лоб, точно дух странствий, не понимающий – чей это гроб у моего изголовья. Время оглохло, ослепло, и прет напролом, по костям и пеплу, а после него хоть хамсин, хоть потоп. – Полдореа, ты хоть знаешь значение слова «шаир»? Ты, небось, думаешь, что это то же самое, что поэт? – Это значит «болтун», – равнодушно откликнулся Тарег и прикусил еще одну петунью. – А что значит, во имя священного огня, «время оглохло»?! – не сдавался кот. – Что это за выражение, о Хварна? Да еще и – «ослепло»?! А дальше? Ты только послушай себя дальше! Век выламывай пальцы знаменьем – выходит кукиш. Не узнать судьбы, сколь ни вглядывайся в перехлесты, На распев муаззина под утро взирают звезды Ровно с тем же непониманьем. И что получишь На исходе ночи и веры? Гортань обеззвучишь да и только. И точка. Кто-то должен быть осенью в этом бессмертном лете, я и рыжею по памяти… В этой чеканке Всевышнего — вытертый берег, море и небеса – ничего лишнего, кроме меня, выбитого на разменной монете — на сегодняшнем дне. Пришлого. Только небо знает – верен я или неверен. Хочешь мира – готовься к войне. Хочешь войны – готовься к ней же. Не стареет. Совсем. Она просто все больше – отсюда. Да и сам я всего лишь пыль с корешка Твоей книги, затерянной на стеллажах. Джинн вскинул хвост и мявкнул: – Кто это «она»? Возлюбленная? Тогда почему она возникает непонятно откуда в стихах ни о чем?! Тарег вздохнул и молча налил вина в новую чашку. Джинн все не унимался: – Нет, а финал? Разве это финал?! Загомонили: «И как вас только выносит земля!» «Вам просто нравится убивать, вас не проймешь! Да-с! Посеешь ветер – бурю пожнёшь!» «…да-да… что посмеешь – то и пожмешь… — стареющий ангел с тиразом охранного патруля — что вы ноете, недотыкомки… сеяно… веяно…» И другой, сквозь дремоту, на нас высокомерно плюя: «Занимайтесь любовью, а не войной. Проверено». – Тьфу, – подвел итог Имруулькайс и гордо сел. – Я же говорю – говно, а не стихи. Тарег не выдержал и снова надел на него корзину. Джинн выбрался из-под нее не сразу и в задумчивом настроении. – Слышь, Полдореа. Я ж переживаю за тебя, кокосина. Так почему морда-то у тебя кислая? Помолчав, нерегиль вдруг сказал: – У тебя хорошие стихи, Имру. Мне кажется, что я взялся за дело и где-то заблудился. – Эй – Кот подошел совсем близко и задрал усатую морду. – Ты все сделал правильно. Все это знают. Даже твой халиф. Тарег встал и прислонился к тоненькой колонне арки. За розовыми кустами перекидывались струями фонтаны Длинного пруда. В воздухе плыл аромат цветов, тренькала вода. – Женщина моя плачет, Имру. Я говорю ей, что скоро вернусь, – а она плачет. Говорит, ее мучают нехорошие предчувствия… – Женщина, – снисходительно мурлыкнул кот. – Ей простительно. Она просто скучает. А потом осторожно спросил: – Джунайд… не составлял нового гороскопа? В ответ Тарег лишь дернул плечом: – Гороскоп? О чем ты, Имру… И прежний-то был невразумителен и глуп. «Остерегайся поскользнуться на невинной крови»… О боги, да я ее пролил столько, что могу в ней плавать. Поскользнуться, подумать только… Кот подошел, выгнул спину и потерся о колени: – Завтра. Завтра большой прием. А потом… – Я хотел попросить Абдаллаха отпустить меня… в замок Сов. Разрешить уехать в тот же вечер. Но не успел. Он приказал ждать его в столице… Джинн весь встопорщился: – Да ты чего, кокосина! Вот это было бы недостойной слабостью! Завтра ты пройдешь мимо всех этих баранов в калансувах и каждому плюнешь в бритый затылок! Чтоб знали, с кем имеют дело, шакальи дети! И боялись не то что слово поперек сказать – пёрнуть чтоб боялись! – Д-да… – пробормотал Тарег. Повертел в руках чашку. И вдруг швырнул ее далеко-далеко в темень. Откуда-то издалека раздался жалобный звон меди о плиты дорожки. Тоненько звенели фонтаны. В пруду отражалась молочная река Соломенного пути и редкие облака. На город опускалась темная ночь. * * * Та же ночь, карван-сарай у ворот аз-Зубейдийа Старый джинн в облике ящерицы застыл на потолочной балке – спиной вниз, головой в направлении киблы. Близился час ночной молитвы, а джинн был из правоверных джиннов и так хотел выразить уважение. Конечно, он мог принять и человеческий облик, но дела, дела… Его отправили обходить кельи гостей – присмотреть за человечками, не творят ли те непотребное. Потому что в карван-сараях часто творили непотребное, и оттого несведущие люди говорили, что джинны часто принимают облик ящериц и живут на базарах и среди путников, ибо непотребное притягивает их. Истина же заключалась в том, что многие правоверные джинны владели карван-сараями – через подставных лиц, конечно, дабы не смущать умы подверженных суевериям. А в ящериц оборачивались по привычке и в интересах дела. Как в эту ночь, к примеру. Над улицами квартала поплыл сладостный голос муаззина, призывающий к молитве. Джинн вздохнул про себя, но не двинулся со своего места на балке. А как тут двинешься, ибо сидевшие в келье люди и не думали исполнять долг благочестия! Они продолжили разговаривать – вполголоса, сдвинув головы над хлипким столиком под дешевой скатеркой. На столике сиротливо остывали чайник и две полудопитые чашки. А гостей, между прочим, в комнате собралось больше, чем двое. Вот сидит бритый человек с сомиными усами – в простом сером халате, по виду невольник. Вот трое бедуинов – заросшие, руки-ноги грязные, ибо бедуины по своей дикости даже в городах совершают омовение песком, а не водой. А вот парнишка в чистой рубашке и черно-белой куфии жмется, ежится и чуть не плачет. |