Онлайн книга «Истощение времени, или Сведения об участии кота Тимофея в государственном перевороте. Соленый арбуз»
|
Букварь, стараясь быть спокойным, медленно снял с желтого пояса нитки, скомкал их, бросил в угол и усадил Буратино на скатерть с подсолнухами. – Он хоть и пластмассовый, – сказал Букварь, – а все же человек. И ни к чему сажать его на цепь, как дворняжку. На улице жарило солнце. Отрабатывало за июньские каникулы. «Ну, сходил? А зачем? Успокаивать? Успокоил? Или проверить слова Виталия? Так он же сказал ерунду. Чепуху! Сам, наверное, любит, вот и кажется ему всякая чепуха! А я… А мне… Просто… мне очень хотелось увидеть Ольгу…» 36 Костыльные молотки были тяжелые, с длинными деревянными ручками. Молотками полагалось пришивать рельсы к шпалам. Рельсы в Курагино завезли, а шпалы полеживали где-то в Абакане. Молотки стучали на плакатах. – …креозот – это черная маслянистая жидкость, которой пропитаны шпалы… Макогон ходил у доски и тыкал указкой в разноцветные квадраты. Макогон был худой, длинношеий, похожий на гусака. Спиркин записывал все старательно, спешил, звякал пером о коричневые бока чернильницы. Открытая чистая тетрадь лежала на парте перед Букварем. Букварь сидел, подперев рукой голову, и сдирал ногтем черную блестящую краску. – Все поняли? И вы, Колокшин, поняли? Повторите. – Что? – спросил Букварь. – Он устал. – Шепот у Спиркина получился таинственный. – Мы весь день собирали дом за конторой… – За конторой? – сказал Макогон, и ободранная указка снова уткнулась в зеленый квадрат. На плакатах передвигались по рельсам краны-путеукладчики, рабочие тащили захватами рельсы. Захваты были похожи на большие щипцы, а собранные звенья – на широкие лестницы с толстыми ступеньками. – О чем ты думаешь? – прошипел Спиркин. – Зачем же тогда ходить на курсы? – Ладно, отстань! – обиделся Букварь. – Занимайся своим чистописанием. Он взял ручку, макнул перо в чернильницу, и на тетрадочный лист спрыгнула клякса. Букварь подумал и положил ручку. Ну ее к черту! «А вот если такими щипцами колоть сахар, получится что-нибудь или нет? Только нужен здоровый кусок сахара. Наверное, размером с целого Спиркина…» – …и все пока. – Указка постучала по доске. – Где-то у насыпи валяется несколько шпал. Видел я. Может, все-таки удастся провести практическое занятие? Вы свободны… Хлопают крышки парт. Будущие путеукладчики свободны. Длинный Макогон смотрит, наверное, сейчас в спину ему, Букварю, и укоризненно качает головой. – Букварь! Букварь! Что вы так долго! Вот тебе раз! Зойка. Собственной персоной. Великолепная, как всегда. Топчет у крыльца пыль стройными, загорелыми ногами. – Я приехала, Букварь. Ты видишь? – Зойка! – А ты все учишься! Это уж точно! А у вас, к сожалению, ноги кривые… Нет, это я не тебе, Букварь, это я вон тому парню с восьмеркой вместо ног. – У тебя новая прическа. Ты похожа на Бабетту. – Это заметно? – Что заметно? Прическа или то, что ты похожа на Бабетту? – И то и другое. – Само собой! – Ну, пошли. – Куда? – Куда-нибудь. Возьми меня под руку. – Вся бригада приехала? – замешкался Букварь. – Нет, я одна. Бригада приедет завтра. И Ольга и Даша… – Ага, – сказал Букварь и неуклюже взял Зойку под руку. – Я по тебе очень соскучилась, – шепнула Зойка. – Ну, и я тоже… – Как у вас тут, в Курагине? – Ничего, цивилизация. А как у вас? – Мастерскую закончили. Новую. – Так быстро? Как же вы это? – Мы ведь виртуозы! Что нам стоит! Куда мы идем? Первый вечер – танцы. Второй – танцы. И третий вечер – танцы. Усталое шарканье ног по стареющим, стершимся доскам. Рука на желтой, оранжевой и лиловой талии. Зойка меняет наряды. Проплывают вдруг в толпе танцующих смеющиеся Ольгины глаза. Значит, она приехала. Значит, теперь надо будет проходить мимо нее и не обращать на нее внимания, словно бы ее и нет. Значит, надо будет… Первый вечер, второй, третий… – А теперь куда? – Просто побродим. Можно дойти до стадиона. Или до Тубы. – А где та звезда? – Звезда? – Ну, помнишь, ты рассказывал? Та, что горит голубым раз в месяц. Ее любили древние греки. – Ах, та звезда? Сегодня у нее выходной. «Я совсем забыл про ту звезду. А ты помнишь. Я же ее выдумал! Ладно, пойдем к Тубе. Мы молчим или перебрасываемся пустяковыми словами. Я знаю: твои глаза не молчат. Я боюсь их услышать. Зачем я хожу с тобой? Я и сам не знаю. Потому, что ты этого хочешь. Потому, что мне все равно. И потом, этого требует физиология… Но почему же я не могу тебя даже поцеловать? Я не боюсь. Нет, просто мне надо сказать три слова: “Я тебя люблю”. А я не могу. У меня их нет». – Ну вот, мы и пришли к твоему дому. – Так быстро! – Ага, – сказал Букварь. – Так быстро. Я пойду. – Иди. Без тебя я буду одинока, как милиционер на посту. – Чего-чего? – Ничего, – засмеялась Зойка. – Разве ты не знаешь? Мою фотографию напечатали в «Известиях». Передовик там, и все прочее. Теперь идут солдатские письма. И в каждом третьем – слова: «Увидев вашу фотографию, моя голова закрутилась, как пропеллер у сломанного самолета… Я одинок, как милиционер на посту». – Ну ладно, ты уж не скучай. – Не буду. Иди. Я тебя увижу завтра? – Увидишь, конечно. Счастливо. Я пойду. – Ну иди. Шаги заспешили по коридору. «Иди». А куда идти? Домой, в общежитие? Выслушивать пьяные философствования Виталия? Или нырнуть сразу в постель, как Спиркин, и делать вид, что спишь, что ничего не видишь и не слышишь? Или шагать по ночи, по пыльной пепельной дороге, по мокрой траве и чувствовать на своих плечах черное небо, истыканное звездами? Здесь нет Канзыбы, и нет камней над злой и шумливой рекой, и негде сидеть, обхватив колени. Здесь многого нет. Здесь нет Кешки. Здесь нет Николая. Здесь… Здесь все равно. Безразличие. Тупое, ленивое и страшное чувство, как пот, въелось, втерлось во все поры его, Букваря, существа. Ничего не хочется делать, ни о чем не хочется думать. Потому что ему все равно… Он ходит по Курагину, днем строит дом за конторой, слушает вечером длинношеего Макогона, танцует с Зойкой, убегает от нее, и все это как в тумане, как в клочковатом, глупом сне, который никак не может прекратиться. Он чувствует, что не может выйти из состояния какого-то нервного шока, начавшегося на кошурниковском спуске, когда он увидел Кешку на земле и отступил, пятясь, к синей машине с красным кантом. Он хочет не думать обо всем этом, хочет смеяться, радоваться солнцу, слушать объяснения Макогона, но вспоминает тут же: «А Кешки-то нет. А Николай-то предал…» |