
Онлайн книга «Дети Арбата»
![]() – Хорошо, садитесь! – Баулин опять посмотрел в бумажку. – Полужан! – Нечего их слушать, пусть Панкратов отвечает! – крикнули из зала. – Дойдет очередь и до Панкратова. Говорите, Полужан! – Все случившееся я считаю большой ошибкой, – начала Роза. – Ошибки бывают разные! – Я считаю это политической ошибкой. – Так и надо говорить сразу, а не когда тянут за язык. – Я это считаю грубой политической ошибкой. Я только прошу принять во внимание, что я предлагала написать передовую. – Вы думаете, это вас оправдывает? Вы умыли руки, хотели себя обезопасить, а то, что такая пошлятина будет висеть на стене, вас не волновало? Вы сами писали эпиграммы? – Да. – На кого? – На Нестерова, Пузанова и Приходько. – Один обжора, другой – сонная тетеря, третий – жулик. И это вы считаете прославлением ударничества? – Это моя ошибка, – прошептала Роза. – Садитесь!.. Ковалев! Бледный Ковалев вышел на трибуну. – Я должен честно признать: когда шел сюда, мне не была полностью ясна политическая суть дела, казалось, что это шутка, глупая, неуместная, но все же шутка. Теперь я вижу, что мы все оказались орудием в руках Панкратова. Правда, я настаивал на передовой. Но когда речь зашла об эпиграммах, смолчал: эпиграмма писалась на меня, и мне казалось, что, если я буду возражать, ребята подумают, что спасаю себя от критики. – Постеснялся? – усмехнулся Баулин. – Да. – Ковалев сразу пришел в бюро и честно рассказал, как все было, – заметил Лозгачев. – Лучше бы он пришел до того, как повесили газету, – возразил Баулин. Поднялся Сиверский, преподаватель топографии. Саша никак не предполагал, что он член партии. Этот молчаливый человек с военной выправкой, в синих кавалерийских галифе и длинной белой кавказской рубашке казался ему бывшим офицером царской армии. – Ковалев! Вы стеснялись возражать против эпиграмм на себя? – Да. – Почему же вы не возражали против эпиграмм на других? – Демагогический вопрос! – раздался голос Карева. – Запутывает дело! – крикнул еще кто-то. Баулин обвел рукой зал. – Слышите, товарищ Сиверский, как собрание расценивает ваш вопрос? – Я хотел сказать молодому человеку Ковалеву, что ему не стоило бы так начинать жизнь, – спокойно произнес Сиверский и сел. – Вы можете выступить в прениях, – ответил Баулин. – А сейчас послушаем главного организатора. Панкратов, пожалуйста! Саша сидел в заднем ряду, среди студентов с других факультетов, слушал, обдумывал, что ему сказать. От него ждут признания ошибок, хотят услышать, как он будет раскаиваться, чем будет оправдываться. Жалел ли он о том, что произошло? Да, жалел. Мог не пререкаться с Азизяном, мог выпустить газету так, как ее выпускали всегда. И не получилось бы тогда всей этой истории, которая так неожиданно и нелепо ворвалась в его жизнь и в жизнь его товарищей. И все же надо выстоять, отстоять ребят, заставить выслушать себя. Здесь не только Баулин, Лозгачев и Карев, здесь Янсон, Сиверский, здесь его товарищи, они сочувствуют ему. Зал притих. Те, кто вышел покурить, вернулись. Многие встали со своих мест, чтобы лучше видеть. – Мне предъявлены тяжелые обвинения, – начал Саша, – товарищ Лозгачев употребил такие выражения, как политическая диверсия, антипартийное выступление, злопыхательство… – Правильно употребил! – крикнул из зала, наверно, Карев, но Саша решил не обращать внимания на выкрики. Баулин постучал карандашом по столу. – Доцент Азизян в своих лекциях не сумел сочетать теоретическую часть с практической и тем лишил нас знакомства с важными разделами курса, – продолжал Саша. Азизян вскочил, но Баулин движением руки остановил его. – О стенгазете. Прежде всего я, как комсорг, полностью несу ответственность за этот номер. – Какой благородный! – закричали из зала. – Позер! – Именно я сказал, что передовой не надо, именно я предложил поместить эпиграммы и сам написал одну из них. И ребята это могли рассматривать как установку. – Установку? От кого вы ее получили? – пристально глядя на Сашу, спросил Баулин. В первую минуту Саша не понял вопроса. Но когда его смысл дошел до него, ответил: – Вы вправе задавать мне любые вопросы, кроме тех, что оскорбляют меня. Я еще не исключен. – Исключим, не беспокойся! – крикнули из зала. Уж это-то точно Карев. – Дальше. Передовую не написали потому, что не хотелось повторять того, что будет в нашей многотиражке и факультетском бюллетене. Там более квалифицированные журналисты… – Судя по эпиграмме, ты даже поэт, – насмешливо сказал Баулин. – Писака! – крикнули из зала. – Я допустил ошибку, – продолжал Саша, – передовую надо было написать. Теперь об эпиграммах. В них самих нет ничего предосудительного. Ошибка в том, что их поместили под портретами ударников. Это исказило смысл. – Зачем поместили? – Думалось повеселить ребят в праздник. – Весело получилось, ничего не скажешь, – согласился Баулин. Все засмеялись. – Но, – продолжал Саша, – обвинения в политической диверсии я отвергаю категорически. – Скажите, Панкратов, вы обращались к кому-нибудь за содействием? – спросил Баулин. – Нет. Баулин посмотрел на Глинскую, потом на Сашу. – А к заместителю наркома Будягину? – Нет. – Почему же он просил за вас дирекцию института? Саше не хотелось называть Марка, но выхода не было. – Я рассказал об этом Рязанову, моему дяде, а он, по-видимому, Будягину. – По-видимому… – насмешливо повторил Баулин. – Но ведь Рязанов на Востоке. – Он приезжал в Москву. – Рязанов случайно в Москве, вы случайно ему рассказали, он случайно рассказал Будягину, Будягин случайно позвонил Глинской… Не слишком ли много случайностей, Панкратов? Не честнее было бы прямо сказать: да, я искал обходные пути. – Я объяснил, как было в действительности. – Выкручивается! Неискренне! Нечестно! К Кареву присоединились еще несколько крикунов. – Больше вам нечего сказать? – Я все сказал. – Садитесь. Саша сошел с трибуны. – Кто хочет выступить? – спросил Баулин. |