Онлайн книга «Шел старый еврей по Новому Арбату»
Снова из ее дневника: "К старости зрение слабеет, и потому старухи смотрятся в зеркало без отвращения…" Руфь Александровну постиг удар. Ее речь не понимали. Это ее сердило. – Да-да-да-да… – повторяла. Стучала по столу кулаком, что-то доказывая или разъясняя: – Да-да… Да-да-да… Большего не могла вымолвить. Возили ее по врачам, по разным больницам – я за шофера. – Да-да-да… – повторяла с благодарностью. – Да, да-да… Руку мне поцеловала, смутив чрезвычайно. Потом ее не стало. Илья Захарович остался с Пепой, которая за ним присматривала. Позвонил под вечер: – Катастрофа! Я испугался. Человеку, как никак, за девяносто, всякое может быть. – Что случилось?.. – Вина много, а выпить не с кем. – Иду! Вино на столе, два бокала, конфеты, сыр на тарелке. Сидим. Пьем. Разговариваем. Любил он еду. Очень любил, будто отъедался за скудную жизнь. – Знаете, сколько голодных времен я пережил? – Сколько? – Четыре. Задолго до дня рождения начинал обсуждать меню праздничного стола: – Холодец – непременно. Язык с хреном. Копченую рыбу. Рыбу заливную. Картошку с селедкой. Салат оливье. Куриный паштет для гостей. И торт – непременно. Торт приносил я. Два торта – обожал он сладкое. Память у него была – феноменальная. – Когда вы это читали? – спрашивал с завистью. – Давно, – отвечал. – Лет шестьдесят минуло. – Родиться бы вам пораньше, да с такой памятью – прямой путь в раввины. – У меня в роду и были раввины. Проходит неделя. Набираю его номер: – Можно вас навестить? Заминка в голосе: – Лучше завтра… Завтра так завтра. Через десять минут звонок. – Приходите немедленно. Дамы желают вас. Сидит во главе стола. Вокруг цветник, одни дамы: ни с кем не желал делиться – мне даже неловко. Старики выпадают из привычного окружения, которое ходит, подпрыгивая от напора сил, взмахивает руками, победно поглядывает по сторонам – старикам это недоступно. Или доступно с усилиями. А он не признавал своего возраста. Не желал признавать. Когда ни придешь, сидел за письменным столом, работал, проживая свою жизнь – не чужую. – Не пора ли отдохнуть? – спрашивал я. – Не пора, – отвечал без улыбки. – Без работы давно бы умер. Портилось зрение в преклонном возрасте. Его отговаривали, но он настоял, прошел через операцию по удалению катаракта, чтобы по-прежнему читать и писать. Умер в девяносто семь лет. За месяцы до этого еженедельно читал лекции в Иерусалимском университете: русская литература восемнадцатого-двадцатого веков. Что я знаю о них? Минометчик Илья Захарович воевал на Ленинградском фронте, был контужен. В свирепые годы борьбы с космополитами Руфь Александровну осудили на десять лет лагерей, Илью Захаровича – на двадцать пять лет. Из ее дневника: "Когда мы были молоды, люди не умирали – люди гибли. В тюрьмах, в лагерях, на войнах. А сейчас люди умирают, и молодые их хоронят, и это свидетельствует о мирной жизни. Или – о притаившейся истории". Позвал их на интервью, включил микрофон и для начала вспомнил про печальное событие, которое случилось незадолго до этого. Падал пассажирский самолет. С большой высоты. Не падал – планировал, у пассажиров оставалось в запасе полторы минуты жизни. Потом уже, среди обломков, обнаружили блокнот в кармане у погибшего, в нем – торопливая запись: "Благодарю жену и детей за счастливую жизнь, которая у меня была. Господи, как я не хочу умирать!.." Об этом я прочитал в газете, рассказал у открытого микрофона, спросил Руфь Александровну Зернову и Илью Захаровича Сермана: – Сегодня, оглядываясь на прошлое, что скажете? Руфь Александровна ответила: – Спасибо родителям, детям, друзьям за наши счастливые годы. Илья Захарович подтвердил те слова, но я не успокоился: – Несмотря на тяжкие времена, которые вам достались? Не взирая ни на что? – Не взирая, – категорически. – Ни на что. Подтверждения – в ее дневнике: "Яблони цветут в лагере. Впервые поняла, что можно любить и лагерь…" "Была в библиотеке: сидела на полу и читала. Счастье…" "Так радуюсь, так радуюсь, что просто боюсь…" Возьму на себя смелость, добавлю то, что могла бы сказать Руфь Александровна: – Зачем твердят постоянно: с Новым годом, с новым счастьем? Значит ли это, что старое было – так себе, а то и хуже некуда? Добавила бы непременно, потушив сигарету: – Не обижайте старые счастья, не надо. Какими бы ни оказались потом ваши новые радости. Вперед, за взводом взвод… …труба боевая зовет… А у Зины с Юзом морозились в холодильнике пельмени с картошкой, которые они лепили в четыре руки. С надписью на пакете "Для Феликса". Тоже тепло. Тоже сытно. Водочка на столе, те самые пельмени – скорлупки прожаренного лука поверху, непременные разговоры. Мне интересно, я слушал. Любопытство – оно неистребимо. – Ах! – восторгался Юз под каждый пельмень. – До чего же оно ах!.. Интерес к еде – отменный. Интерес к жизни. Косичка у него. Живость в глазах за толстенными линзами. Книга жизни разрастается в компьютере, ото дня ко дню. "…так как не ради хлеба насущного, а удовольствия ради играю я этими значками, ловко придуманными Кириллом и Мефодием. Самый маленький, самый серый человечек, пусть и бездарный, наедине с буквами чувствует себя Богом, Творцом, Создателем. И поделом ему… И мне тоже". Звонил: – Промокашки нет? – Какой промокашки? – Которые закладывали в ученические тетрадки. Это он – оберегателем прошлого – собирал приметы ушедшего быта. Ручку-вставочку с пером. Чернильницу-непроливайку. Логарифмическую линейку. Прочее разное, ныне невостребованное. |