Онлайн книга «Шел старый еврей по Новому Арбату»
Может, потому и тянулась к людям, чтобы найти того, кто станет их опекать? Как догадывалась о недолгих своих сроках?.. Близнецы подрастали, обезьянками повисая на деревьях, скатывались на животах с ледяной горки: пальтишки с рубашками задирались кверху, на животах поблескивал лед. Близнецов, всеобщих любимцев, снимали в кино, от них услышал в детском исполнении: Ко мне подходит санитарка – звать Тамарка: – Давай твои раны первяжу и в санитарную машину "Студебекер" с собою рядом положу Она собрала нас, человек пятнадцать, провела по Гоголевскому бульвару до Арбатской площади, рассказывала про каждый дом на пути. Затем пообещала: – В следующий раз – бульвар Никитский. Следующего не было. Год 1975-й – она уезжала. Получила деньги за кооперативную квартиру, принесла к нам, чтобы не потратить лишнего: – Вы считайте. За выезд брали грабительски много, малая часть оставалась на покупки; ходила по магазинам, выбирала одежду мальчикам и себе, обменяла рубли на 385 долларов – больше не позволили. В смущении призналась Тамаре: – Белье купила. О котором мечтала. И духи… Рано утром мы увозили их в аэропорт. Лифтерша недоумевала в подъезде: – И куда она едет? Куда? С ребятенками, в эдакую даль! Когда за пятьдесят верст от Москвы жрать нечего… Через пару месяцев пришло письмо: "Встаньте в начале Никитского бульвара, чтобы за спиной была Арбатская площадь. Слева от вас дом номер семь, в нем умер Гоголь. За ним Дом полярников, в котором…" Встали в начале бульвара, прошли по нему той же группой, что в первый раз. В двадцатые годы, сообщила, в доме номер пятнадцать жила Зойка; у нее был салон с выпивкой, собиралась богема, – отсюда и пьеса М. Булгакова "Зойкина квартира". Я охнул: номер пятнадцать – это же мой дом! Где жил я, жили тогда мои родители. Спросил, знают ли они про Зойку? Отец сказал: – Ну как же. Зойка из восемнадцатой квартиры. Кто только у нее не бывал! А квартира эта – рядом с нашей, на полпролета выше. – И где она, эта Зойка? – Сгинула. Письмо из Нью-Йорка, вопль в конверте: "Дружба строится сейчас на близости улиц. С американцами ничего не получается, да и с русскими тоже – их немного, и все они очень устают. Нам с вами надо непременно быть рядом, иначе всё теряет смысл. Особенно для меня (сколько жить-то осталось?). Не смейтесь!! Нет!" Одна была. Двое детей. По утрам бегала на работу, где изнывала от тоски, по вечерам читала лекции в Толстовском центре о художественных промыслах российских умельцев. Про Мстеру, Палех, городецкую роспись в киноварных розах, про кузовки, жбаны, туески, набирухи для ягод и солоницы из бересты. Зачитывала надписи на расписных прялках для верного их понимания: "Чаепитие с хозяйством", "Быт семьи и ее привкусы", "Кустики ракитовы, ягоды изюмовы", "Человек, помни свой час". Разобрал ее заметки косым летящим почерком: "Пряники на Руси выпекали не только маленькими, но и огромными, которые везли на телегах. На свадьбах на них укладывали подарки молодым: "класть на пряник"; "разгонные" пряники дарили по кусочку в конце свадьбы: пора по домам…" Лето 1980-го. 34 Hillside ave, apt. 4 BB, New York. Неистовая жара. Духота. Кондиционер испорчен. Окна выходили в колодец бурого кирпича с пожарными лестницами по стенам, откуда пыхало печью. Сидели всю ночь на полу, под вентилятором, разговаривали в полудреме. Тогда и сказала: – Вы со мной не согласитесь, но некоторые не должны уезжать. Некоторым – смерть. А утром – на работу. Через год она умерла: в жару, с нестерпимой влажностью – сердце не справилось. Остались близнецы, каждому по пятнадцать. Из Нью-Йорка написали: "Она была уже тяжело больна и однажды сказала: "Быть может, Бог наказывает меня за то, что я так уехала". Не очень схватываю ее мысль, но что-то меня в ней тревожит". Меня тоже тревожит. По сей день. Ее уже не было – и мы знали об этом, а письмо пока что летело через Атлантику, самое ее последнее. "Приехала в Вермонт и сразу попала в объятия моего любимого Коржавина. Устроили застолье с гитарой, Наум читал чьи-то стихи: Сегодня праздник. Будет с водкою, С изюмным ситным долгий чай. Быть может, молнией короткою Проблещет радость невзначай. Сидели допоздна, но рано утром меня увезли в госпиталь. В комнате окно во всю стену, и я вижу нечто прекрасное – поля, потом леса, потом синие горы, то же, что и вы в своем Иерусалиме…" Книга моя – "Люди мимоезжие" – с посвящением. Строки эти – о ней. "Памяти Раи Коган". У меня ничего не теряется… …в комнате под крышей. Только найти не просто. Запряталась на полке тоненькая книжка со скромным названием "Русско-американские этюды". Не менее скромный тираж – триста экземпляров, а под обложкой статья о Федоре Каржавине, "человеке любопытном и знающем", как отрекомендовал сам себя. В 1776 году Каржавин переплыл Атлантический океан и двенадцать лет путешествовал "как в холодной, так и в теплой Америке", разглядывая неведомый мир "примечательными глазами", затем вернулся в Россию. "Примечательные глаза" были и у Абеля Исааковича Старцева, критика, литературоведа, специалиста по американской литературе. Сколько людей прошло мимо меня, сколько удивительных и всезнающих, которых упустил, едва прикоснувшись, – простить себе не могу! Мы изредка приходили к ним, пили чай из чашек кузнецовского фарфора со склеротической паутинкой по росписи, неслышно позвякивали ложечкой. Сахарница на столе. Ванильные сухарики. Неспешные разговоры. Елена Михайловна и Абель Исаакович. Тут же располагался на стуле, за отдельным столом, чинно ел из тарелки красавец Нуки, кот-интеллигент. Большой, важный, густого, до просини, пепельного окраса. Добавим из Гоголя Николая Васильевича. Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна "никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих…" И обитала в их доме "серенькая кошечка, которая всегда почти лежала, свернувшись клубком", – но это так, для сравнения. |