Онлайн книга «Шел старый еврей по Новому Арбату»
Мой брат про войну не рассказывал, будто забыть старался. Закончил ее в Берлине и затворил ту дверь. Привык, казалось, к смертям, самое время ожесточиться, – мух не убивал, тлю не давил, через муравьев перешагивал; даже комаров не прихлопывал‚ кровососов поганых‚ лишь рукой отгонял. Кусок не лез в горло, когда за кухонным его окном, на заснеженном подоконнике, топтался голубь, у которого не было еды. Однажды – только однажды – в Коктебеле, вдвоем, поднимаясь на Карадаг – сказал с расстановкой, будто выдавливал из себя: – Наступление. Прорыв. Пошла пехота. За ней мы, артиллерия. Идем – по сторонам лежат эти, из первой волны: малорослые, в шинелях до пят, лежат и лежат. Встаем. Окапываемся. А мимо нас, к фронту, колоннами, колоннами – эти, в шинелях, с винтовками не по росту. Пополнение. Перед прорывом. И снова атака. Пошла пехота, пошла. За ней мы, артиллерия. Идем – по сторонам лежат эти, из первой волны, рядами, рядами. Снова стоим. Окапываемся. А к фронту новое пополнение – малорослые, в шинелях до пят… Мне не достались сытные школьные годы с разносолами на столе. Ему не досталось юношество, студенческая пора: семь лет в армии. На день Победы приезжали в Москву бывшие артиллеристы с их "Катюши". Вспоминали, перебивая друг друга, он отмалчивался. "Становишься живым памятником событий, а неохота… Я-то веду себя скромно: для меня война закончилась в сорок пятом и плотно забыта, но многие помнят и живут воспоминаниями. Военный период для некоторых остался самым светлым пятном в жизни… Б ы л о о ч е н ь в е с е л о..." Они выжили в той войне. Победили немца. Молодые, горячие, воротились по домам с ощущением – теперь будем жить. Но пошли будни, скудные, тягостные, в тесноте жилья, в вечной нехватке еды, одежды, справедливости… Что всем, то и ему. Была у брата тяжкая болезнь. А от нее – вечный зуд по телу, как сгорал на огне. Сгорал, страдал, почесывался, но жил. – Вы Иов, Борис Соломонович, – сказал лечащий врач. – Многострадальный Иов, только за что вам такое?.. "И сказала Иову жена его: – Ты всё еще тверд в непорочности своей! Похули Господа и умри. Но он сказал ей: – Как одна из негодных ты говоришь. Неужели доброе примем от Бога, а злое не примем?.. Вот, Он убивает меня, а я на Него надеюсь…" Из письма в Иерусалим: "Раньше проще было. Когда Карл Линней создавал систематику животного мира, то случайно встретил насекомое, которое не подпадало ни под один из установленных им видов. Он быстро его раздавил, и нет проблемы. А меня мучают зачем-то, несколько раз фотографировали для науки, и не исключено‚ что по мне будут защищать диссертацию. Как любил петь один знакомый: Всё будет хорошо, к чему такие спешки? Всё будет хорошо, и в дамки выйдут пешки. И будет шум и гам, и будут сны к деньгам, И дождики пойдут по четвергам. Это я написал, чтобы поняли, что я веселый, и хотя не очень здоровый, но бывает и хуже. Ой, как хуже бывает!.." Через годы встречали его в аэропорту. Его и жену Раю. Вышел из дверей, закинул голову к чистому небу, к макушкам высоченных пальм, выдохнул со всхлипом ошеломления: – Неужто дожил?.. Вечером, часам к десяти, я отвозил брата в Старый город, усаживал на скамью напротив Стены Плача, и он затихал. Сидел до полуночи, смотрел на Стену – зуд пропадал в эти часы, зуда по телу не было. Ходили с ним на прогулки. Вглядывался с холма на город, повторял всякий раз: – Сколько света… Вернулся в Москву, написал: "Шалом вам, Иерусалиму и всему миру! Был ли я у вас? Вроде‚ был. Жил в Иерусалиме некий Соломоныч, жил хорошо‚ как за пазухой: со шторами‚ чистым воздухом и без мух. Когда пойдете гулять по традиционным маршрутам, считайте, что я с вами иду потихоньку‚ никому не мешаю, смотрю на городскую россыпь огней... Е. Б. Ж. – если буду жив‚ увидимся. А если нет, так что ж. Многих в моем возрасте уже не было..." Тихо прошел по земле, светлый человек, закрытый для меня, закрытый для других, и неприметно ушел, как тайну унес с собой, даже комара не потревожил, какую-никакую букашку. Не зря утверждали в Поднебесной: "Умеющий шагать не оставляет следов". Последняя его фотография – она на полке, перед глазами. Стоит на Никитском бульваре, рука поднята, словно к прощанию, за спиной подъезд нашего дома, квартира на пятом этаже, комната, в которой умерла мама. А сбоку, за кадром, Арбатская площадь, где некогда проносились трамваи. Как угорелые. И мама беспокоилась. Заберите у меня "Амаркорд" Феллини… …часть мира уйдет на распыл. Отнимите Андрея Платонова – обеднею. "Отец и мать семилетнего Семена Пономарева были люди добрые, поэтому мать постоянно рожала детей, чуть откормила грудью одного, она уже починала другого. – Пускай живут, – говорил отец, узнав, что жена опять понесла, – чего им там томиться? – Папа, а где они там? – спрашивал Семен. – Они там мертвые? – А то какие же? – говорил отец. – Раз с нами не живут, то мертвые. – Они там мучаются? – узнавал Семен. – Ты видишь, сюда все лезут, значит, мучаются, – сообщал отец. – С нами им плохо: ты уж большой – сам знаешь, а там еще хуже…" Нас у родителей было двое. С разницей в семь лет. Времена подступали нелегкие, шла коллективизация по деревням, еду выдавали по карточкам, – кто думал тогда о втором ребенке? Я бы, наверно, не появился на свет, но Малка, сестра отца, уговорила родителей, иначе бы нам не встретиться: мне с братом, брату со мной. Два мальчика под стеклом – пяти и двенадцати лет, строгие, задумчивые, на подступах к неведомому. Опытный фотограф призвал‚ должно быть‚ птичку на помощь, выжимая улыбку из трудного клиента, но брат на уговоры не поддался, остался на снимке самим собой. И я не поддался за компанию: рядом с ним‚ голова к голове. Пусть он привидится, мой старший брат, а я, пятилетний, ему пожалуюсь. Привиделось: ветер нагоняет вихревые столбы до неба. На те столбы укладывается облако. Клочковатое. Неприглядное. В блекло-розовом отсвете городских фонарей. На то облако опускается некое создание и начинает там быть. |