Онлайн книга «Шел старый еврей по Новому Арбату»
Люди бывают отличимые в толпе и бывают неотличимые. Первым поклон с почтением, последним – безразличие, локоть в бок. Я был неотличим и даже очень. Прыгал по тротуару с поднятой рукой, выскакивал на мостовую с опасностью для жизни, но таксисты пренебрегали, просвистывая мимо. Даже те, что тормозили, взглядывали на меня с сомнением, говорили после раздумья: – Еду в парк… Когда бывал не один, повторялось то же самое. Друзья просили: – Схоронись за углом. Я хоронился. Первое такси останавливалось на их призыв. Распахивались двери. Я выскакивал из-за угла. – Еду в парк… – говорил шофер и укатывал за горизонт. От себя не скроешься, друг мой, лучше себя не будешь. Меня опасались. Со мной отказывались ловить такси и с опаской присматривались ко мне на входе в метро. – Уезжай, – сказали друзья. – Тебе тут не везет. Там будет нормально. Но здесь уже… На одной только неделе… Гвоздь пропорол покрышку у машины. Кондиционер не пожелал обогревать комнату, зато исправно ее холодил, хотя дело подошло к зиме. Отказало дистанционное устройство для переключения телевизионных программ. Телевизор покрылся полосами без особого на то повода; не отстал от прочих и прибор для измерения давления крови, утомившись от частого применения, – как мне без этого прибора? Встал посреди квартиры, сказал громко, отчетливо, чтобы услышали и приняли к сведению: – Всё равно нормально. Дрогнули. Засомневались в своем неповиновении, а утомившийся прибор собрался с силами и показал нормальное давление крови, как у младенца. Сто двадцать на шестьдесят. Устыдился, должно быть, заодно польстил. 12. "…как тебе его работа, друг мой?.." "…странно. Очень странно. Собрано немало всякого, будто в посмертном сборнике…" "…он и есть таков. Каждое сочинение – оно посмертное, к завершению деяний, автор уже иной, и работы будут иными, если, конечно, будут…" На стене, рядом с камином, закреплена продолговатая плата бежевого цвета, – так пожелал Артур из Бейт-Лехема, мы тому не противились. На плате поместили рисунки внуков наших и внучек, с младенческих их времен. Больше всего рисунков Даниэлы, пять или шесть; смотрит на нас девочка в цветных нарядах, косички торчком: возле дома, под оранжевыми солнцами, с птицей над головой. И на каждом – на каждом ее рисунке – руки у девочки распахнуты на стороны. Словно без утайки отдает себя миру, мир принимает в себя. Злобу можно скрывать до поры до времени. Доброта – ее не упрячешь. Даже у птицы, что над головой у девочки, распахнуты на стороны руки-крылья. * * * Внуки мои не знают русского языка. Правнуки не будут знать, так полагаю. Книги мои не прочитают, в мой мир не войдут – другие не войдут тоже. Человечество, слушай меня! Плохому не обучу, человечество! Попытаюсь, во всяком случае. Этот сочинитель – это "Я". "Я" – этот сочинитель, но никто о том не догадывается, никому нет дела. Как же так? Вот оно, мое "Я", в доставшемся от рождения теле. Вот он, мой надышенный мир – не чей-нибудь. Зачем ему исчезать, миру моего "Я", отличному от прочих? Я понимаю: закон природы. Но я этого не понимаю! Восклицаю горячечно, будто убеждаю кого-то: – Неразумно. Несообразно… Быть такого не должно! Иду к Стене Плача – вымолить невозможное. – Две просьбы можно? – Можно, – отвечают без слов. – Здесь можно. И я прошу… Когда не будет меня… Уже без меня… Чтобы взлетел с земли мир моего "Я", вознесся в звездные дали с неисчислимой скоростью, выискал планету, не побывавшую в употреблении, заполнил ее собой. Мой мир на той планете, только мой – никого больше. И чтобы прилетел неприкаянный странник – душа на распыл, приземлился, тоской занесенный в галактики, – какая на безымянной планете потаенная, какая звенящая нота радости неведомого ему существа! Чтобы поселился на той планете. Прижился. Утешился. Душу наполнил мною. И снова это буду "Я". * * * Отвечаешь за тех, кого приручил. За тех, кого отвадил, тоже отвечаешь. Которые перестали досаждать – их не воротить. – Тебе угрожает опасность, – сообщает из-под обложки Гоша-провидец, – жить долго, очень долго, пережить нас и вспоминать каждого. Не лучшее, согласись, занятие на исходе дней. Расплата – она впереди. Встаю на балконе, встречая. Встаю, провожая. Руку поднимаю к приветствию и расставанию. Чего бы хотелось? Более всего? Остаться в памяти – тенью на балконе, с рукой, поднятой для встречи, только для встречи… И снова Жан де Лабрюйер, с которого начинались эти страницы: "Если бы одни из нас умирали, а другие нет, умирать было бы крайне досадно". На кладбищах, на их могильных памятниках, подсчитываю годы жизни усопших. В биографиях известных людей подсчитываю, а также в сносках, примечаниях-комментариях. Знаю, кого из ушедших обогнал по возрасту, – время было ко мне милосердно, не знаю, кто обгонит меня. Она приснилась Марку Кипнису, моему другу. Обеспокоенная. Встревоженная. Моя жена, которой давно нет на свете. – Идем, – заторопилась. – Надо спасать. – Кого? – Найдем кого. Шли, не зная куда. Высматривали, не зная кого. Не могли обнаружить. Голову клонила на плечо. Слезы лила. – Не спасли. Мы его не спасли… – Но старались. Мы же старались. Плакала, утешения не принимая. И сны имеют пределы. * * * Мой телефон – в заднем кармане брюк. Хожу с ним. Живу с ним. Присел на спинку кресла, придавил его наборные кнопки – высветился номер. |