Онлайн книга «Шел старый еврей по Новому Арбату»
– Все мы пришельцы, – ответил. – Я для тебя, ты для другого. Шаркнул ножкой, щепетильному обращению обучен, поинтересовался с врожденной утонченностью: – Что наливать? Амонтильадо, Шамбертен бургундский? А может, подогретый Кло де Вужо? Штрудель подумал: "Мне бы теперь водочки…", но вслух о том не сказал. – Водку не держим, – сообщил петух, и они принялись за трапезу. Поели. Попили. Припозднились в усладе сердец. Осушили напоследок бокалы с неизгладимым послевкусием: Сотерн, Кларет, Шато-Латур, и Штрудель переполнился восторженным благодушием: – Гуляем, Петя... Дай я тебя обниму! – Попрошу без фамильярностей – ответил петух, и Штруделя перенесло на кровать, под одеяло, где он с готовностью отошел ко сну. 3 Ночью запели боепризывные трубы, громовой петушиный клич призвал на подвиг: – Просыпайтесь, ваше высочество! Облекитесь в доспехи: час славы настал! Вам предстоит проиграть сражение и войти в историю. Штрудель оторвал голову от подушки: – Это ты кому? – Это не тебе. Спи дальше. – Отвечай, – приказал, – и немедленно! А то на сковородку. В сухарной корочке. Это. Ты. Кому? Петух ответил небрежно: – Семилетняя война. Принц Вильгельм, герцог Кемберленский. Достославные страницы истории: расступитесь народы, вот шествует герой! Штрудель спросил осторожно: – Семилетняя – она когда? И кто на кого? Глаз пощурил на невежу, чем устыдил. Походя склевал зернышко. Высказал нравоучение: – Не обижайся, да не обижен будешь. Но сон уже покинул мужчину. – Знаешь, – сказал доверительно, – я не проигрывал сражений. Ни разу в жизни. И не выигрывал. Тоже ни разу. Годы, вроде, битком набитые, сундуком у запасливой бабки, а припомнить нечего. Как у тебя с этим? Выигрывал или проигрывал? Тот фыркнул с небрежением: – Что я, петух боеохочий, особо драчливый, коему в баталиях место? На этот раз Штрудель не попросил разъяснений, дабы снова не устыдиться. – Мы не для петушиных кровопусканий, – гордо заявил кавалер ордена Золотого Гребешка. – Мы для иных свершений. Спи давай. Попробуй заснуть при таких чудесах. – Расскажи о себе. – Еще не время. – Расскажи что-нибудь. Подумал. Яростно порылся под крылом. Изловил кого-то. Смерти предал. – Известно тебе, как царь спит с царицей? – Нет. Неизвестно. – Берут под руки царя, кладут на перину. Берут под руки царицу, кладут туда же. Далее как у петуха с курицей. Штрудель обдумал сказанное, попросил затаенно: – Вопрос задам. Можно? – Задавай. – Я так полагаю: к старости у мужчины сначала пропадает желание, а уж потом никнут возможности. Как с этим у петухов? – У петухов ничто не никнет. Ни желание, ни возможности. Разъяснил несведущему: – Мы, петухи, особо удачливы в сношениях и столь же привередливы. Разрешаем обожать себя безоглядно, но отвечаем не каждой встречной, отнюдь не каждой. Наше неизбывное правило: отдай всё – и получишь сполна. – Сполна? – подивился. – Сполна, Штрудель. Помолчал. Переступил с ноги на ногу. – Думаешь, отчего лошадь скачет? Кнута боится? Ей этого хочется, лошади, скакать наперегонки с ветрами. Птица – отчего поет? Тебя порадовать? Ей надо выслушать себя, всякой птице, ей от этого радостно. Петух топчет курицу, предаваясь любовным занятиям, – для чего? Чтобы курятина у тебя не переводилась? Петуху это по нраву. Добавил с укоризной: – Одинокий мужчина – это преступление, Штрудель. Даже очень, очень пожилой, когда столько вокруг неустроенных женщин. Штрудель застеснялся, порозовел от волнения, выдавил сокровенное, волнующее немолодого мужчину: – Не можешь ли ты… – Могу. – Еще не спросил… – Уже ответил. Спать, Штрудель! И он провалился в глубокий сон. 4 Явился в ночи – во всем великолепии – кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени. Запахнулся в тогу, увлек под виноградные лозы платоновской Академии, произнес сентенцию: – Петухи, Штрудель, взлетают на крыши, петухам с крыши виднее. Вас выгнали из рая, лишили поэзии, и человек перешел на прозу. Одиночки, лишь одиночки пробиваются к райским кущам, где поэзия еще теплится. Поэтому говорят с восторгом: ах, какое трепещущее поэтическое существо! И никто не скажет: ах, Штрудель! Какая возвышенная прозаическая натура! – Ну почему же… – возразил Штрудель в утехах сна. – Я хоть и не поэт, но придумал за жизнь одну рифму. – Перестань! Твоя рифма меня травмирует. – Меня тоже. "Бежал по лесу заяц, отъявленный мерзавец…" – Сейчас отключусь, Штрудель. И выпал из сновидения… Утро подступило не скоро. Может, с рассветом. А может, через неделю. Штрудель лежал под узорчатым балдахином, вытканным червленой нитью, на благоуханном ложе размером с баскетбольную площадку. Атласное одеяло покрывало тело, умащенное мирровым маслом, на голове высился остроконечный колпак с кисточкой, на полу ожидали сафьяновые тапочки с меховой опушкой, возле кровати лежало опахало, пока без применения. Виссон и пурпур. Сапфир и хризолит. Сандал, благовонный нард, пахучая смирна из королевства Шампаа. Приоткрыл глаза и увидел расписных ангелов, которые вздымали трубы на высоченном потолке. По стенам раскинулись в неге пышногрудые сильфиды в прозрачных одеяниях, обольстительные, словно в серале. Возле пышного ложа висел гобелен четырнадцатого века: Баязид Первый Молниеносный, турецкий султан на коне, перед строем янычар. В дверях опочивальни застыл, ожидая пробуждения, личный камердинер: атласный камзол цвета бордо с золотой канителью по обшлагам, панталоны в обтяжку, серебряные пряжки у колен. Словно сам Джордж Брайан Браммел, лондонский гусар-повеса, первый на свете денди, занял с охотой почетную должность, изготовившись к ублажению властелина. Усмотрел трепетание век, почтительно склонился над ложем: – Не почесать ли барину пятки? Петух скривился от отвращения: – Ты же не в той эпохе, идиот! Исчезни! Джордж Брайан Браммел исчез. |