Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
|
– Торт свежайший… – И булочки с тмином там, на Академической, всегда свежие… – И профитроли, попробуйте! – А я там беру эклеры с белковым кремом. – Я читала где-то, что есть лишь две архитектуры: греческая и готическая, всё остальное – искажения, преувеличения. – Как же конструктивизм? – Ещё не легче… Дружочек, – закачались серьги, – сколько ещё у тебя каверзных вопросов и ответов в запасе? – А чем вообще озабочено и занято искусство в себе самом, если есть у искусства скрытая цель, как ты думаешь? – Созданием… иллюзорного мира, в котором пребывать, оказывается, интереснее, чем в реальности. – Умно, – сказала Соня. – Умно и страшно, – черно блеснув глазами, сказала Шурочка. – Жизнь тогда, получается, вообще не нужна? – Профитроли тают во рту! – Почему тебе интереснее жить среди иллюзий? – Внутри искусства от разгадывания смысла жизни ничто не отвлекает – не надо догонять трамвай, стоять в очереди, идти в школу… – Разгадывание от сосредоточенности ведь не становится легче… – Ну да, искусство вбирает в себя из реальности всё то, что в ней ирреально, то есть – непонятное. – А ирреальное – это что? – Предположим, дух времени. – По-немецки звучит куда торжественнее, Zeitheit, – сказал Гервольский. – И в конце концов искусство, вобрав в себя этот чертовский Zeitheit, делает всё понятным? – посмотрел с надеждой Боровиков. – Нет, это было бы слишком просто… Лишь концентрирует всё непонятное, сгущает в собых формах. – Юра, а тебе не тесно внутри искусства? – Искусство – большое, – посмотрел на картину Боровикова; все рассмеялись, громче всех смеялся сам Боровиков, а у Никиты Михайловича от смеховой натуги прилила даже кровь к голове. – Но не оттого большое, – никак, ну никак не мог он остановиться, – что натуральные предметы, пусть те же цветы, арбузы, можно произвольно на холсте увеличивать; напротив, искусство множество смыслов способно умещать в самом малом объёме, если это архитектура, на малой площади, если это картина, – да, именно благодаря Боровикову в отроческие годы ещё научился Германтов отличать искусство от не искусства… – Юра, ты для храбрости пил вино? – С сухого винишка, с этой венгерской кислятины, не расхрабриться, – сказал авторитетно Боровиков, – портвейн для боевитости куда лучше. – Юра, у вас в драмтеатре на Фонтанке актёр есть, Карнович-Валуа, его, по-моему, называют актёром отрицательного обаяния. Случайно, не родственник? – У Юры положительное обаяние, значит, не родственник, – подлил себе портвейн, не переставая жевать, Боровиков. – А Карл Валуа, поспособствовавший, как ты нам гордо поведал, изгнанию Данте из Флоренции, тоже твой родственник? – Дальний родственник, – за Юру отвечал Гервольский, – очень дальний, как и все родственники королей погибших династий… – В том татре, на Фонтанке, ещё и молодая актриса есть, Ольхина, голос у неё такой чудный… – Я там «Лису и виноград» с нею смотрел. – А в Александринке мне так Лебзак понравилась, нервная, музыкальная, – заахала Шурочка. – Сижу на нарах, как король на именинах, – пропел Боровиков. – В прошлом месяце, когда у меня квартиру пытались обчистить, вора в законе поймали, но не нашли улик на него… – Шедевры не украли? Ну слава богу. – На Фонтанке, по-моему, Распутина убили и в проруби утопили… – Нет, на Мойке. Заговор был многоступенчатым, сперва московская балерина Каралли, близкая к заговорщикам, приехала в Петербург и от лица таинственной красавицы написала Распутину письмо, чтобы выманить старца из дому… – О времена, о нравы! – театрально всплеснул ладонями Никита Михайлович. – Юра, откуда ты всё это знаешь? – Анюта рассказывала… Подробно-подробно, она и вычурные танцы Каралли как раз накануне убийства Распутина своими глазами видела. Рассказывала, как его убийство к Февральской революции привело… – Тёмная история. – Темнее, чем зимняя ночь над Мойкой. – У самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно… – И какие же подробности ты запомнил? – Воодушевлённые революционеры с красными бантами, говорила Анюта, ногами месили грязный снег, навоз, кровь. – Потрясающе! – Торт отличный, сочный. – Шоколад жидкий? – Нет, шоколад только сверху, а коржи пропитаны вишнёвым сиропом… – Шурочка наливала чай в синюю, с золотой полосой по краю чашку. – Как вам, Никита Михайлович, гастроли Александринки? – Черкасов после «Депутата Балтики», «Александра Невского» и «Ивана Грозного» сник. – Ещё бы… сахар, пожалуйста… понизили в должности до Мичурина… – скепсис, казалось, навсегда отпечатался в чертах Александра Осиповича. – У них «Живой труп» поставлен был замечательно… Там актриса, фамилию не запомнила, цыганку играла, доводила до дрожи. – Лебзак. – Да, Ольга Лебзак. – Она великолепна была, и музыкальная, такая музыкальная, с нервом таким поёт, – вновь заахала Шурочка. – Нам повезло, мы видели и слушали её в Ленинграде… – А «Скандал в Клошмерле» видели? – До слёз смеялась, хотя со вкусом, знаете ли, и у французов – так себе… – Не клевещите, профитроли же вкусные… – Соня, не дыми… Шурочка открыла балконную дверь, чтобы выпустить дым. Затрепетал тюль, послышались автомобильные гудки, с глухой ритмичностью, будто где-то далеко-далеко, загремела, долетая из ресторана, музыка. – Дело табак, повсюду дело табак, – вздохнул Боровиков. – Удалось сделать что-то для Дягилева? – Эскизы к «Шуту», но – не довела до сцены. Потом были ещё какие-то постановочные мелочи для «Парада». – Говорят, Дягилев бравировал своей бессердечностью… – Все антрепренёры – бессердечные, а уж гениальные антрепренёры… – Мне бы таких пациентов… – Потрясающе! – А у меня есть сердце, – забурчал Боровиков, – а у сердца – песня… – Правда, что Дягилев был так эффектен? Слегка заломленный цилиндр, снежная манишка, штаны в полосочку. – Ну, так он выглядел в лучшие свои времена – на портрете Бакста. – А когда снимал цилиндр, все видели уже белую прядь волос. |