Онлайн книга «Автохтоны»
|
– Не до жиру, как говорится, но знаете, ограничение порой приводит к интересным решениям. Здесь большей частью, как вы обратили внимание, необарокко. Несколько избыточно, хм… Все эти ангелы… – В натуральную величину? – Что? Ах, ну да. Есть такая шутка. Минимализм, конечно, приятней. Мемориальная символика вообще очень выразительна, согласитесь. Он согласился. – У Валевской правда с Ковачем был роман? – Так говорили. Она была весьма темпераментна. Муж знал, но что он мог поделать, бедняга. Он и не сомневался, что у Валевской был роман с Ковачем. Это прямо-таки просилось в сюжет… – Я видел фотографию, – сказал он осторожно, – в музее. Очень красивый молодой человек. А вообще о нем что-то известно? – Да. Хотя не очень много. Выходец из семьи галицийских кальвинистов. Быть может, даже тайные ариане. Вернее, социниане, это их здесь называли арианами. Слышали о таких? Жаль. От человека, который знает слово «гномон», я ожидал большего. Они, как бы это сказать, верили в человека. Совершенные еретики. Верили, что Бог дал человеку разум, чтобы тот познал себя и вселенную. Вы верите, что, хм… можно разумом постигнуть себя и вселенную? – Я же не еретик. – Ну вот. А он верил. В богоравного человека и животворящий разум. Неудивительно, что у него были такие амбиции! – А они были? – Еще какие. Но у него было очень мало времени. Он ведь был туберкулезник, знаете? Тогда это был приговор. Искусство – это фосфорическое свечение на гнилушке, чахоточный румянец на скулах умирающего, исступленный судорожный расцвет перед окончательным распадом. – А по виду и не скажешь. Такой… золотой мальчик. – У чахоточников часто цветущий вид. До определенного момента. Да и не был он золотым мальчиком. Скорее, селфмейдменом. Все сам, до всего – своим умом… Переписывался с Шенбергом. Слышали о таком? – Арнольдом Шенбергом? Изобретателем додекафонии? Как же, нововенская школа! Он был рад, что слышал хотя бы о Шенберге. Раз уж с арианами так прокололся. – А откуда вы знаете все это? Про Ковача? – Ну как же. Была биография Ковача. Еще в пятидесятые. Раритет, конечно, но у меня есть. Ни о какой биографии Ковача он не слышал. Он так и сказал. – Неудивительно. Понимаете, в пятидесятые его пытались, как это теперь говорят, раскрутить. Как же, местный уроженец, гений. Хотели даже фестиваль его имени сделать. Но потом выяснилось, что в биографии был обойден один пикантный момент. – Его смерть? – Его расстреляли, да. Он, видите ли, подорвал товарняк. – Немецкий? – В том-то и дело, что нет. – Шпет ничего такого не говорил. – Шпет, – презрительно сказал его спутник, – дилетант. Самовлюбленное ничтожество. В общем, тираж изымать не стали, но с тех пор Ковача предпочитали не вспоминать. У нас с историей вообще сложности. Вы ведь слышали про выстрел в театре? Так вот, он уже полвека во всех путеводителях. – Что, неужели про энкавэдешника Пушного? – В том-то и дело. Раньше в Валевскую стрелял офицер вермахта. И не в тридцать девятом, а в сорок первом. Она, конечно, сотрудничала с партизанами, а для прикрытия пела в опере для немецкой верхушки. Ну, и получила задание приворожить немецкого офицера. А он, когда узнал, что она пособница врага, просто пристрелил ее, как… – А Валевские, в смысле живые Валевские, не возражали? – Конечно нет. Марта была очень разумной женщиной. Но с Ковачем номер не прошел. – Жаль. Сейчас товарняк бы вполне прокатил. Прекрасно бы прокатил. Его спутник оживился. – А ведь и правда. Сейчас мода на забытых гениев. Воробкевич, вон, говорят, откопал какого-то. Носится теперь с ним. Хотя Воробкевич все время с кем-то носится. А то сколько можно про черную вдову и дом повешенного. Или про вампиров. Не понимаю, почему всех так интересуют вампиры? – Местный колорит? – Не без того, но уж очень их стало много, не продохнуть просто. Я думаю, скоро пришельцы опять войдут в моду. Пришельцев давно не было. Но если пришельцы, что я буду показывать? Посадочную площадку на крыше аптеки номер один? – А вы давно вот так? Сопровождаете? – Лет десять уже. – Его спутник вздохнул. – Клиенты интересуются, ну я и накупил путеводителей. И сам увлекся. Вы, я вижу, тоже оценили, хм… вон ту пьету? Это Кузневич. – В смысле там, внизу? – Нет, что вы. Пьета его работы. Он, можно сказать, классик. Кованая роза быстро покрывалась мелкими каплями. Конденсат. Холодает. – Костжевский тоже здесь похоронен? – Нет. Наверное, там же, где и Ковач. В какой-нибудь общей яме. Кстати, мемориал жертвам Первой мировой видите? Вон там на холме? Такое белое здание в античном стиле? Там как раз стоял тот самый пехотный полк. Под его командованием. Он тогда еще был майором. Майор Костжевский. Здесь в восемнадцатом свергли имперское иго. На целых три недели. И этот полк… – Восстал и выступил на стороне народа? – Что вы! Прорвали кольцо сил самообороны и подавили восстание. Ворвались в город на автомобилях, бравые такие… А Костжевский стал военным комендантом. Хотите о нем подробней? У меня есть кое-какие материалы. Его спутник с надеждой заглянул ему в глаза. – Да, пожалуй. И я бы просмотрел биографию Ковача. Если можно. Хотя бы при вас. Простите, а кто вы по специальности? На самом деле? – Историк. Писал диссертацию, – сухо сказал его спутник. – «Партизанское движение в регионе с 1939 по 1945 год». – Защитились? – Нет. Лысина, кожаная кепка, кожаная куртка. – Кстати, насчет партизанских подвигов Валевской это была версия Марты. Удивительная женщина! Такая жизненная сила, и никаких предрассудков. Впрочем, мать для нее всегда была чем-то абстрактным. Марта ее почти не знала. Ее с детства затолкали в какой-то швейцарский пансион и домой разве что на Рождество забирали. Она даже на похороны не успела. Приехала уже к могиле. Лучше бы ей вообще не возвращаться, бедняге. Тут же начали таскать на допросы. Потом война. Эвакуация. Нищета. Потом как-то наладилось. В конце концов. – А я думал, она была в театре во время этого… ну, пафосно выражаясь, рокового выстрела. Янина рассказывала. – Ах, Янина. Истинная Валевская. Любит драматизировать. Нет-нет, девочки в театре не было. Есть ведь мемуары. Воспоминания театралов. Завсегдатаев. Но да, так гораздо живописней. У нее есть чутье, у Янины. Надо будет, хм… использовать при случае. – А правду – побоку? |