Онлайн книга «Фомка-разбойник»
|
Почти нет встречающих пароход – только здешние служащие Госторга. Потом несколько крестьянок выходят с ведрами и плетеными большими корзинами: продать пассажирам черницы. Черника тут два рубля ведро. – А куры на продажу есть? – Нету-ка, нету-ка, каки у нас куры. Одна есть – и та с цыплятами ходит. * * * Большой Атлым. На берегу склады, пара домишек. Деревня за горой. Долго стоим: матросы выгружают муку, крупу. Удивительно, сколько в брюхе парохода может поместиться больших, тяжелых мешков. Пассажиры полезли на кедры, сбивают шишки. Всходит луна. Ночная птица-сирин кричит в лесу. Отваливаем. Идем под берегом. Рядом, по гребню горы, идет, идет несметное черное войско тайги. Блещет призрачная лунная дорога. На ней, как сон, как воспоминание, появляется узкая лодчонка, человек в ней поблескивает украшениями в черных волосах. Поднимает из воды остроконечное весло – и все исчезает. С удивлением вспоминаю: мы же в Земле Югорской! Этот туземец, что сейчас промелькнул в полосе лунного света и так показался похож на индейца, – остяк или вогул. А днем их совсем не видно. Наверно, все в лесах, в глубине страны… * * * Большие села Кондинское и Шеркалы проходим ночью. * * * – Это невозможно стерпеть, – наутро говорит Валентин, – сколько здесь уток. Матросы говорят, через час остановка: дрова будем брать. Махнем на охоту? Мы натягиваем болотные сапоги, набиваем карманы патронами. За долгую дорогу сколько у нас было разговоров о предстоящей охоте. Уток набили – без счету. Промахов у нас, конечно, не было. «Москва» дает гудок. Охота начнется сейчас. И обоих нас охватывает тайное смущение. По правде сказать, ни один из нас не уверен в своем выстреле. Я – потому, что ружье у меня новое, я не привык к нему, не ходил еще с ним на охоту. Валентин – потому, что он вообще еще не охотился с дробовиком. «Москва» остановилась, сходни поперек пути. Мы спускаемся. Стараемся спрятать свои ружья: еще увяжутся любопытные. Залитый водой луг. На пригорке – землянка. Мальчик вылезает из нее и прямо направляется к нам. – Айдате-ка сюда: тут кроншпилей черно садится. Что ж, кроншнеп – крупнейший из куликов – прекрасная дичь. Мы идем за мальчиком. Я незаметно оглядываюсь. Палуба полна народа. Показывают на нас пальцами. Кричат: – Влево идите, влево: сейчас там утки сели! Я делаю вид, что не слышу. Валентин – тоже. Из травы шагов за полсотни взлетают два долгоносых кулика. Ружье само вскидывается к плечу. «Не буду стрелять, ни за что не буду! – твержу про себя. – Куда, к черту, на такое расстояние!» Птицы удаляются. Неожиданно вслед им гремят четыре выстрела. Кроншнепы спокойно продолжают лететь. – Умирать полетели! – весело кричат с палубы. – Зачем стрелял? – шиплю я на Валентина. – Ты первый начал! Черт его знает, кто первый. Ружья начали. А уж если они начали, разве заткнешь им глотку? * * * Трава растет прямо из воды. Добро, что сапоги у меня выше колен. Валентин бахает где-то далеко: он пошел берегом. Наверно, напал на дичь. Обстреляет – засмеет! Мне стрелять не по чему: стайки уток проносятся вне выстрела, над головой только чайки. Целый час уже прошел. И тут замечаю одинокую утку: несется прямо на меня. – Спокойствие! – говорю сам себе, отодвигаю предохранитель. Утка резко изменяет направление. Бью навскидку… и гром выстрела сливается с басистым гудком парохода. Мертвая утка с разлету падает в воду шагов за сотню. Сунулся – зачерпнул воды в сапог. Оглянулся – до берега целый километр. Пропала добыча: надо бежать скорей! «Москва» не станет дожидаться. Пытаюсь бежать – вода хлещет в оба сапога, ноги становятся как чурбаны. А кругом мокрая, вязкая пустыня, я в ней как муха в киселе. Пароход выплевывает облачко пара, дает второй гудок. Дальше все происходит как в дурном сне. Бегу. Но страшно медленно подвигаюсь. Вижу Валентина. Он стоит у сходен, машет мне: скорей, скорей! Сейчас третий гудок – и я останусь один, а двухэтажный белый дом – кусочек города – равнодушно уйдет вдаль. Останется великая, залитая водой пустыня и я в ней, затерянный, забытый. Третий гудок – последний! Нажимаю изо всех сил. Сердце бешено дубасит в виски, в грудь и в ноги. – Подождите! Вот он наконец, твердый берег. Но уж еле передвигаю ноги. А еще верных четверть километра. Матросы спускаются – убирать сходни. Валентин что-то говорит им. Все смотрят на меня… Ждут! Матросы сели на сходни и ждут. Командир в рубке ждет. Пассажиры ждут. Весь громадный, двухэтажный кусок города ждет. Меня ждет – одного. Доплелся. Чуть влез на палубу: ноги подгибаются, я весь в поту. Какой-то толстый папаша рассудительно замечает мне в спину: – Сухой рыбак и мокрый охотник являют зрелище печальное. Кругом улыбочки. Выливаю за борт по ведру воды из каждого сапога. Наконец-то можно улизнуть в каюту! – Чтобы я еще когда-нибудь!.. – Безусловно, – соглашается Валентин. – Если не умеешь стрелять… Вот ехидный еж! Прошелся по сухому бережку, хлопал, хлопал – и позволяет себе… И это мне – старому охотнику! О, где моя срезанная на лету утка. – Я-то все-таки убил одну. – Покажи. – Достать не мог: глубоко, и первый гудок как раз. – Ну безусловно: как раз! Беда каждого охотника в том, что все другие охотники уже тысячу раз до него рассказывали о своих необычайных неудачах – и, конечно, врали. Ну как докажешь, что ты-то не врешь? Лучше я сам на него. – Ты свою добычу предъяви, старый джигетай. – Обождать! Это что такое – джигетай? – Запомни: джигетай значит дикий осел. Старый джигетай значит – старый дикий осел. – Еще бранится, зоология! На, гляди, как настоящие-то стрелки бьют. И он с торжествующим видом запускает руку под подушку. Неужели уток набил? Вытаскивает из-под подушки руку, разжимает кулак, – на широкой ладони покоится крошечная пестрая птичка. |