Онлайн книга «Римские каникулы»
|
У Романовой было конкретное воображение: она представила себе Раскольникова, которого приподняла за шиворот и трясет, и из него сыплются монеты и со звоном ударяются о мостовую. Романова отошла. Ей стало противно, что ее хрупкое, чистое, живое чувство трогают грязными руками. Ей было жаль своего чувства, как новорожденного ребенка, которого бросили. А он уже живой. Уже человек. Романова погрузилась в тоску. На самое дно. И больше ничего не видела вокруг себя. И запомнила как-то смутно. Автобус шел и останавливался, где-то они слезали и рассматривали развалины старого публичного дома с остатками фресок. Фрески имели скабрезное содержание, но выполнены с юмором. Значит, карикатура существовала еще тогда. Потом было море. Морское побережье. Все бросились купаться. Летели морские брызги, и смех, как брызги. Романова лежала на берегу, в плаще, с закрытыми глазами. Воняло мазутом. Она легла возле какого-то гаража. И когда потом поднялась, увидела, что ее плащ запачкан мазутом. Из волн выходила большая белая Стелла. Возле нее Юкин – в брызгах и в больших зеленых глазах. Он подхватывал ее на руки, и уносил снова в море, и сбрасывал там, как тяжесть. Они были молоды, счастливы и не скрывали ни того, ни другого. Ни третьего. После поступка Раскольникова-Минаева уже никто ничего не скрывал. Он как будто снял все условности и запреты. Заразил микробом вседозволенности. С группой что-то случилось. Все пошло вразнос. Строгие музейные дамы выбрали себе кавалеров и – как на войне. Однова живем. Завязавшие алкоголики – развязали. Вошли в штопор. Шел пир во время чумы. Группа советских туристов превратилась в табор. Романова ни в чем не участвовала. Она тосковала. Раскольников ушел, вырвал с мясом кусок души, и на месте отрыва текла кровь. И болело. Однажды отвлеклась от боли и увидела себя на пароходике. Группа направлялась на остров Капри. Юкин держал большой венок из еловых веток с натуральными красными гвоздиками, вделанными в хвою. – Что это? – спросила Романова. – На могилу возложить. – Кому? – Ленину, кому же еще… В программу входило возложение венка. Юкин был пьян и все время норовил лечь на венок. И улегся в конце концов. И заснул. Надя Костина растянулась рядом. Итальянцы показывали пальцами и говорили одно слово: – То-ва-ри-щи… Говорили по слогам, потому что сразу было трудно произнести. Памятник Ленину виднелся с берега. Его профиль был высечен на белой колонне, и Ленин мало походил на самого себя. Возможно, местному скульптору дали только словесный портрет: профиль, лысина и борода. Когда сходили с пароходика, Богданов подал Романовой руку. – Не трогай ее за руку, – предупредил двоеженец. – Останешься… – Почему? – не понял Богданов. – А ты думаешь, почему Минаев сбежал? – А почему? – Влюбился и сбежал. – Если бы влюбился, не сбежал, – откомментировала Надя Костина. – Или хотя бы предупредил: дескать, «не жди». – А может, и предупредил, – не выдержала Романова. Самолюбие победило здравый смысл. Лаша округлил глаза: – А что же ты нам не сказала? – Все на экскурсию ехали. Где я вас возьму? – Все равно. Надо было предупредить, – заметила старушка аккуратным голоском. Романова поняла, что сделала нечто крайне опрометчивое. Но слово не воробей… Оно уже вылетело. И взвилось в высоту. Романова испытала томление под ложечкой, как будто оттолкнулась на санках с горы и заскользила вниз. Куда? А черт его знает. Может быть, там в конце концов прорубь с зеленой водой… Теперь к чувству боли примешивался СТРАХ. Мысли заметались, как мышь в уборной. Какой выход? Романова сообразила, что Руководителю доложат. Возможно, уже доложили. И будет лучше, если он все узнает ОТ НЕЕ. Группа шла по тропинкам острова Капри. Экскурсовод показывал дом, где жил Горький. Здесь жил Горький, и его друзья, и семья, и очаровательная невестка Тимоша, в которую все были влюблены. Зачем Горький послушал Сталина и вернулся? Романова подошла к Руководителю и тронула его за рукав: – Мне надо с вами поговорить. И рассказала от начала до конца, включая отвисшую челюсть, подругу Машу. Провидение Господне, розданные метлы, двух музыкантов и двух наркоманов. Романова говорила, говорила и чувствовала, как исторгающиеся слова облегчают не только душу, но и плоть. Было тяжело, как будто заглотнула камень. А теперь этот камень дробился и высыпался песком. Романова закончила. Руководитель молчал. Потом спросил: – Вы кому-нибудь это говорили? – Да. – Кому? – Всем. – Так… Тропинка вилась в гору. Идти было тяжело. – Я виновата в том, что не предупредила? – прямо спросила Романова. – Почему? Предупреждать – это вовсе не ваша функция. Вы турист. Ваша задача – видеть и познавать. А не предупреждать. – Вот именно, – обрадовалась Романова. Руководитель остановился. Смотрел по сторонам. Они стояли на высоком холме. Внизу море выпирало боком, и было заметно, что Земля в этом месте закругляется. – В тридцать седьмом меня посадили, – сказал Руководитель. – Я сидел в камере с одним паханом. Он меня учил: то, что ты не скажешь, прокурор никогда не узнает. Все, что он может узнать, – только от тебя. Руководитель давал совет: молчи. – Меня посадят? – тихо спросила Романова. – Посадить не посадят, но кислород могут перекрыть. Перекрыть кислород – значит не давать работу. Не печатать. Забыть. Была такая художница и больше нет. Именно об этом предупреждал Раскольников, уходя: «Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности». «А я хочу!» «Будут». Теперь можно сказать: есть. Рим. Последний день – Ну? – спросила Маша. – Сбежал… – Так… Ты кому-нибудь сказала? – Сказала, – упавшим голосом ответила Романова. – А про меня? – И про тебя. Наступила тишина. Романова подумала, что телефон отключился, и подула в трубку. – Не дуй. Я здесь, – отозвалась Маша. – Ты что, не понимаешь, что меня теперь не выпустят в Москву к матери? Романова тяжело замолчала. |