Онлайн книга «В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917»
|
Любимый прием Бондарчука – удар в подбородок снизу. Люди падают от этих ударов в обморок, прокусывают языки, теряют раздробленные зубы. Придя с занятий, «клиенты» Бондарчука долго плачут бессильными слезами. Но эти слезы не трогают меня, а, скорее, раздражают. Плакать всякий умеет. Я зачитывался Герценом, Чернышевским, Михайловским. В тиши кабинета плакал над «страдающими» мужиками Григоровича, Успенского, Каренина, Решетникова, Левитова, Короленко… Сейчас вот, когда на моих глазах бьют по скулам этих самых настоящих, некнижных мужиков, я вместо того, чтобы плакать вместе с ними, уткнувшись в грязную подушку, «сочувствовать» им, начинаю все больше и больше ненавидеть проявляемое ими терпение, хотя и понимаю, что это терпение до поры, до времени. Я начинаю понимать, что для изменения этих порядков необходимо не толстовское непротивление, а революционное насилие. Какими словами, в самом деле, можно охарактеризовать плач двадцатилетних парней почти саженного роста, способных свалить ударом кулака любого буйвола? * * * В сентябре переехали из казармы в лагеря. Покидал Петербург с большим удовольствием. Самые плохие лагеря – лучше хорошей казармы. Целый день на лоне природы. Солнце, воздух, аромат полей и чухонских деревушек. Но палаток не хватило на всех. Нашу роту разместили в… кавалерийской конюшне. В ней пахнет конским потом, навозом. Нет ни одного окна, только форточки. Высокий потолок напоминает цирк. Везде паутина и, конечно, пауки, мыши, разная нечисть… И те же деревянные казарменные нары в три яруса. Утром и вечером выходим на переднюю линейку. Поверка. Поем: «Спаси, господи, люди твоя» и «Боже, царя храни». Двенадцать батальонов поют одновременно. Что думают про себя новобранцы во время исполнения этой казенной обязанности? * * * Нам начальство усиленно прививает «вумные» понятия о необходимости умирать за свое Отечество. Вчера был очень интересный урок словесности. Явился новый прапорщик. Показывал свою ученость. Записал из любопытства его «лекцию» почти стенографически. «Любовь к своему Отечеству – врожденное чувство каждого человека. Те, которые (кто, например?) нас учат ненавидеть Отечество, – негодяи! Древние греки были умнейшим и культурнейшим народом, а посмотрите, как они любили Отечество. Патриотизм, любовь к Отечеству – это было основой благочестия древних. Умереть за свои очаги, за свои алтари, за своих богов за свои города считалось в Древнем мире высшим счастьем». И т. д. В заключение прапорщик прочел нам военную песнь древних греков, сложенную за семьсот лет до Рождества Христова. Новобранцы сидели на уроке с осовелыми от скуки глазами. Из ста человек едва ли кто знал что-либо о древних греках, с которых нужно брать пример и у которых нужно черпать воодушевление для борьбы с немцами. Почему-то вспомнились злые слова Л. Толстого: «Древние греки – уродливый черный народец. Умели хорошо рисовать только голых баб». * * * Я смотрю на солдат и думаю: «Не правда ли, как вас хорошо охраняет и защищает «отечество»? Не может быть, чтобы новобранцы не испытывали ненависти к этому отечеству, которое олицетворяется военным начальством сейчас и всяким местным прежде и которое готовит из них пушечное мясо, мучает и калечит их, вытравляет из них человеческую душу». В строю я часто впадаю в какое-то странное мечтательное состояние. Хочется забыться, закрыть глаза, чтобы не видеть дурацкой муштры. Трудно что-либо делать, когда не веришь в пользу дела. Самое тяжелое наказание для человека – это заставить его выполнять не нужную никому работу. Витая в эмпиреях, я часто прослушиваю предварительную и исполнительную команду, делаю ошибок не меньше любого татарина. Когда командуют «налево», я поворачиваюсь «направо» и наоборот. Удивляюсь, как меня еще ни разу не били. Вероятно, спасают погоны. Взводный несколько раз говорил мне перед лицом всего взвода: – Если бы не был ты вольнопером, я бы тебе всю ряшку исколотил. Чем ты слушаешь? А сегодня он авторитетно изрек: – Здесь тебе, брат, не университет. Здесь надо мозгами ворочать. В университете, по его ослиному мнению, занимаются какими-то пустячками, а в казарме, видите ли, вселенская премудрость изучается. И все военные думают так. Какой-нибудь хлыц в лакированных крагах, наверное, убежден, что уменье ходить с нагло выпяченной вперед грудью неизмеримо выше уменья обращаться с интегралами и дифференциалами, а умение обращаться со станком или сохой в его глазах уж и подавно ничего не стоит. * * * Ежедневно ходим на тактические занятия. Небо рассвирепело на кого-то. Сутками хлещут проливные дожди. Болота вокруг Красного Села вспухли от воды и сделались почти непроходимыми. Плохое место выбрал Петр для своей столицы. Бродим по колено в воде, вязнем в липкой болотной ржавчине, в тине. Иногда лежим, рассыпавшись цепью в глубоких лужах. Это нас «закаляют», воспитывают воинский дух. Приходим с занятий продрогшими до костей и грязные, как землекопы. Часами чистим шинели и брюки, чтобы на завтра снова купаться в чухонских болотах. В перерывах между занятиями резко спорю с Граве и Анчишкиным о «проклятых» вопросах. Я возмущен муштрой и мордобитием. Анчишкин зло кричит: – Попробуйте иначе построить боеспособную армию. Возьмите наших союзников: разве там миндальничают с нижним чином? А Германия? Там, батенька, построже нашего еще. Ручки свяжут и на стену повесят. Все равно как на дыбе вздергивают. Вы же не будете отрицать, что немцы – высококультурная нация. Значит, так нужно. С принципами гуманизма в армии делать нечего. Ступайте с ними во всякие общества «покровителей животных» и т. п. Но чаще всего спорим о войне, о религии. Спорим резко, грубо, до ругани. Ровный и сдержанный Граве становится неузнаваем. С момента объявления войны религиозность его повысилась, и всякие нападки на религию он воспринимает как личное оскорбление. Он совершенно безнадежен, объясняет все – и войну тоже – высшей волей. * * * Час от часу не легче. Заочно записали в фельдшерские ученики. Не хочешь идти в прапорщики – ступай в ротные фельдшера. Категорически отказался. Вызвали к батальонному. |