Онлайн книга «Да будем мы прощены»
– Правда? – Правда, ничего такого не могу придумать. – Это самонаказание такое – не хотеть ничего в обществе, которое только и делает, что чего-то хочет? – спрашивает Таттл. – Вы так думаете? – У вас совсем нет желаний? – интересуется он. – Весьма ограниченные. – Депрессия? Я пожимаю плечами: – Не думаю. – Что же тогда? – Удовлетворенность? Отсутствие потребностей? – А такое бывает? – спрашивает доктор Таттл. – Это вы мне скажите. Удовлетворенность – это смерть? Надо ли что-то хотеть, чтобы быть живым? Может ли человек стремиться к нематериальному? – Мудрее было бы, мне кажется, стремиться к объектам более реальным и менее переменчивым, чем ощущение состояния, на которое нельзя рассчитывать наверняка, – возражает Таттл. – Сейчас вы себя хорошо чувствуете, но что-то случится, скажем, и ощущение будет уже не такое хорошее. В вашей модели нет запасного рубежа. Вы не сможете сказать: «Ладно, чувствую я себя полным дерьмом, зато у меня хотя бы есть отличная машина и вот такой телевизор». – А почему не сказать: «Сейчас мне плохо, но раньше бывало хорошо, и есть шансы, что снова будет»? – Ну, это от большинства людей потребовало бы очень, очень многого, – говорит он, откидываясь в кресле и ритмично постукивая пальцами друг о друга. Смотрит на часы – одна из первых цифровых моделей, где крошечные пластинки с цифрами падают вперед каждую минуту. – На сегодня у нас время заканчивается, – говорит он. – Будем назначать следующий сеанс? – Я надеюсь, вы сможете заполнить для меня эту форму, – говорю я, кивая на мятно-зеленую бумагу, которую отдал ему. – Это заключение психиатра для департамента социальной службы в ответ на запрос, гожусь ли я в родители. – Оставьте ее у меня, – говорит он. – К концу нашего следующего сеанса я ее смогу заполнить. – То есть за заполнение формы я должен заплатить семьсот пятьдесят долларов? – Это для вас проблема? – спрашивает Таттл. – Нет, я просто хочу быть уверен, что правильно вас понял. Таттл кивает: – В это же время на будущей неделе? Где-то в течение дня, когда я ничем не занят с детьми, не навещаю мать, не работаю над рассказами Никсона в офисе на Манхэттене и не сижу у Джорджа за столом, отделывая свою книгу, я вижусь с Амандой. Мы встречаемся на парковках в перерывах между делами. Аманда мне рассказывает, что нового в продуктовом магазине – расширили пролет «этнических» продуктов, больше стало полуфабрикатов, которые только разогревать, одна кассирша обвешивает покупателей. Аманда для меня – ребус. Я говорю, что хотел бы узнать ее лучше. Она в ответ молчит. Я начинаю ей рассказывать о грядущей свадьбе моей матери – она меня обрывает: – Как личность ты меня не интересуешь. Звучит оскорбительно, но я не оскорбляюсь. Мне кажется, она говорит неправду. Вечером, перекрашивая туалет наверху, я разговариваю с Нейтом по громкой связи. – Надумал что-нибудь насчет бар-мицвы? – Да, – отвечает он. – Давай отменим. – Отменим бар-мицву? – уточняю я. – Ага. Не могу я войти в эту синагогу. – А если провести ее в другом месте? Я обмакиваю кисть в полуглянцевую краску и провожу ею по стене. – Где, например? – Дома? – предлагаю я. – Я тут навожу марафет как раз. – Дома ее и убили, – отвечает он без интонаций. – В загородном клубе? В отеле? Я снова обмакиваю кисть. – Более чем неловко получается, – возражает Нейт. – К тому же наш ребе – пустое место. – Да, надо придумать что-нибудь особенное. Может, поехать куда-нибудь? – Например, в Диснейленд? – говорит Нейт, и я вспоминаю, что разговариваю с мальчиком двенадцати лет. – Я думал про что-то более существенное. В корне иное. – Ну, не знаю, – говорит он. – Есть одно место, куда бы я хотел съездить… обратно в Нейтвиль. Но не знаю, попаду ли туда когда-нибудь. – Тебе двенадцать лет, и ты беспокоишься, что никогда туда не вернешься? – А ты не дразнись. – Так что – хотел бы ты в Южную Африку? – Наверное. – Только в Нейтвиль, или еще куда-нибудь, на сафари, скажем? – Сафари – это было бы здорово. Эшли берем? – Конечно. – А Рикардо? – Если хочешь. – Класс, – говорит Нейт, явно искренне довольный. – Хорошо, – отвечаю я и отступаю, глядя на уже сделанное. – Посмотрю, что смогу найти. Кто-то звонит мне, слышны гудки. Я прощаюсь с Нейтом и отвечаю на вызов. – Твоя мать звонила моей, – заявляет Джейсон. – А где «здравствуй»? – спрашиваю я, спускаясь со стремянки. – Все было очень мило, пока она не пригласила мою мать на свадьбу и не расстроилась, услышав ответ: «Я на твоей свадьбе уже была, ты забыла, что ли?» И твоя мать говорит: «Помню, конечно, но я про сейчас, я опять замуж выхожу». В общем, если коротко, моя мать теперь думает, что твоя из ума выжила. Кисть выпадает у меня из руки, отскакивает от стенки, от умывальника и плюхается в унитаз. – На самом деле она в отличном состоянии; она познакомилась там с одним человеком, – объясняю я Джейсону, выуживая кисть из унитаза и отряхивая ее. – И ты ей позволишь выйти замуж? – Не уверен, что этот вопрос полностью в моей компетенции. – Я останавливаюсь: до меня доходит, что Лилиан может знать жениха. – Послушай, а ты спросишь у своей мамы, знает ли она Боба Голдмана? Они же все из одной школы, так что имя может оказаться знакомым. – Ты про Бобби Голдмана, маленького братика Йоты Голдман? – Возможно. – Так это тот, который был в детстве так несносен. Он в синагоге спустил в унитаз придворный коврик. – Я думаю, он был тогда спортсменом, – отвечаю я, как будто спустить коврик в унитаз почему-то можно считать спортивным поступком. – Голдман играл в профессиональной лиге пару сезонов, а потом был ведущим на радио под именем Боб Голд, чтобы никто не догадался, что он еврей. – Откуда ты все это знаешь? – Потому что когда наши родители сидели и разговаривали, я внимательно слушал. А вы с твоим братцем были слишком заняты попытками убить друг друга. |