Онлайн книга «Десять посещений моей возлюбленной»
|
Жду, не посыпались бы на меня обломки гула – не оглушили бы меня. Нет, разметало их по небу. И то на секторы не развалилось. Все вроде ладно. Хорошо – день, хорошо – жить. Хорошие в Ялани люди. И Ялань очень красивая. Хорошо и тут, на крыше. Мне нравится. Пункт наблюдательный что надо. Чуть ли не вся панорама села и его округа просматривается. Кроме Балахнины и Половинки: одна на маковке горы – недосягаема для взора – за Куртюмкой, другая – около Бобровки – скрыта ольшаником и пихтачом. И если смотреть отсюда, а не с земли, то Камень, кажется, над Кемью круче нависает – так чё-то кажет, выразиться по-чалодонски. Его откосы можно разглядеть. В бинокль. А на них лося или коз диких заметить. Пока еще не удавалось. Но, может быть, когда-нибудь укараулю. Еще береза бы Линьковский край не заслоняла, тогда б и вовсе. Мирюсь: она мне – как родная. Папка спилить хотел ее – мы были против. Как-то еще послушался он нас. Сильно и сам он сваливать ее, пожалуй, не хотел. Поэтому. Петь хочется. Обнимая небо крепкими руками… Сдерживаюсь. Петь люблю громко. Да и встать для этого придется. Папка услышит обязательно, быстро подыщет мне занятие. Он говорит: Душа поет – работы просит. Я не согласен. Петь можно и по другой причине. Можно и без причины, просто так. Это – не плакать. Взял книгу. Открыл на закладке. Читаю: «Потом был запах примятого вереска, и колкие изломы стеблей у нее под головой, и яркие солнечные блики на ее сомкнутых веках, и казалось, он на всю жизнь запомнит изгиб ее шеи, когда она лежала, запрокинув голову в вереск, и ее чуть-чуть шевелившиеся губы, и дрожание ресниц на веках, плотно сомкнутых, чтобы не видеть солнца и ничего не видеть, и мир для нее тогда был красный, оранжевый, золотисто-желтый от солнца, проникавшего сквозь сомкнутые веки, и такого же цвета было все – полнота, обладание, радость, – все такого же цвета, все в такой же яркой слепоте…» Интересно. Но: Три дня подряд уже не высыпаюсь: ложусь поздно, а поднимаюсь раным-рано – окучивать картошку. В сон меня клонит, чуть прилягу. Опустив на грудь книгу, начинаю сладко, грезя прочитанным, задремывать, сквозь дрему слышу – стукнули ворота. И голос Рыжего, едва не сразу: – Дядь Коль, здравствуй, а Олег где? – Тут где-то был… не на избе ли? Здорово, парень. – Голос папки. – Как там отец? – Нормально вроде. – Песни-то пел? – Маленько было. – Ну, значит, ладно. Скрипит, вскоре слышу, лестница. Смотрю. Появляется из-за кромки крыши знакомая рыжая голова, шарят по крыше желтые, как у кота, глаза. Остановились, на меня наткнувшись. Думаю мельком про него: «Наглец». – Черный, – говорит Рыжий. – Ну? – говорю. – А чё ты тут, на крыше-то, разлегся? – А чё, нельзя? – Жара такая… Заболеешь. – Ну, заболею?.. – И помрешь. – Тогда тебя возьмут в ансамбль… играть на нервах. – Я на губной гармошке буду… можно? – Да хоть на чем, когда помру. – Ты чё, на солнце перегрелся?.. И так – как нигер. Негров в Ялани не хватало… Ступил Рыжий на крышу. Ялань из-под ладони осмотрел. – Ого, – сказал. К чему, не знаю. Подошел ко мне после, подсел рядом. – Эх, – говорит. Шея, лицо и руки у него красные, как наш петух, словно их Рыжий обморозил. Нос обшелушенный, как боб. Веснушки на лице и на руках фиолетовые, как его же, петуха нашего, гребень. Волосы на голове, как сено в не обтесанной еще копне, топорщатся во все стороны. Рыжий, он лишь для пожилых и старых волосатик. Для нас-то – нет, коротко стриженный. Он бы и рад, знаю, отрастить, как мы, до плеч волосы, и уже пробовал, но растут они у него не до, а вдоль да поперек, и сам Рыжий становится тогда похожим на Незнайку, с Луны упавшего, или на Карлсона, свалившегося с чердака. И если про нас можно сказать, что мы отпустили волосы, то про него – нельзя. Не отпускает он, а выпускает их. Как еж – иголки – в обороне. «Тебя б, онуча мятая, в алтирелию отдать, – говорил про Рыжего, про своего мнука, его дедушка Иван Захарович. – Пушки б тобой, башкой твоёй, на фронте чистить вместо шомполу, лутшэ-то способа и не придумашь… Раз в тыш-шу лет такая напась ро́дится, не чаш-шэ. И не у нас, а где-нибудь… в Явроп-пе. Тут и Ялань сподобилась – имет, а мне – дак горе». В белой футболке друг, в черных, уже линяющих и растянутых на коленях трико в китайских, как у меня, кедах и в пилотке из газеты. – Квас, чё ли?.. Можно? – спрашивает Рыжий. – Он, – говорю, – горячий, пить не станешь. – Да ладно… дома уж обпился. – Чё тогда просишь? – Жажда мучит. – Мучит, так пей. – Унес бы, остудил. Взял в руки книгу. Открыл, захлопнул. Говорит: – Дай почитать. Хе-мин-гу-эй. – Обойдешься, – говорю. – Ты мне еще Ремарка не вернул. – Заколебал своим Ремарком, афронигер. Я тебе где его достану? – Хотя бы корочки. – Отстань… Ну и печет… Ты и не знашь, как сёд-ни я перепугался… – Не знаю. Кто бы мне сказал? – Жарит, как в Африке, в Сахаре… Слышал вчерась, по радиу передавали, солнце падает на Землю. Скоро погибнем. Все. Ишшо приблизится немного. Вспыхнем, как пух. Сгорим. Разом бы шмякнулось – и все… чтобы нам долго тут не мучиться. – Приемник выключил и говорит: – Как заведут свою шарманку… Можно облезть. – Уже облез. – Как будто путних песен мало… Ах, чудеса, чудеса… – Все, Рыжий, хватит… Так и чё? – Чё так и чё? – Перепугался ты, и чё? – А, да, – говорит Рыжий. – Иду от Вовки Прутовых. С горы спустился. А слева лыва-то была возле Куртюмки, на балахнинском берегу. Грязь там осталась. Вижу, из грязи пузыри… Газ, думаю, выходит из земли. Может – метан, может – бутан, может, открытие я сделаю научное… Взял тонкий прутик, тычу в эти пузыри… Оно как выскокнет, как хрюкнет… я чуть в штаны не наложил. – Кто? – Я. – Да выскокнуло… – Представляшь?.. Кто, кто… Свинья. А кто ж ишшо… Не я же хрюкнул. – Мог и ты… если в штаны маленько не нагадил. – Тебя туда бы, я бы посмотрел… – Но ведь не я, а ты там оказался. – Кто ж мог подумать… Грязь как грязь. – И я прутом не тыкаю куда попало. – Куда попало!.. В пузыри!.. Ты бы не ткнул?.. Я же не знал, – говорит Рыжий. – Я думал – газ. Тебе бы, чё, не интересно стало? |