Онлайн книга «Десять посещений моей возлюбленной»
|
– Интересно… Хороший, – говорю, – интерес, в штаны к тебе чуть не залез. Или залез? – Заколебал, Истома!.. Чушка. Я ведь сказал. Чё повторять?! – Когда Рыжий начинает сердиться, ноздри у него делаются прозрачными, как крылья майского жука. – В грязи скрывалась от жары, целиком в нее, как карась в ил, зарылась… Один пятак оставила снаружи – дышать ей надо. – А-а, – говорю. – Ну, – говорит. – Дошло. – Дошло. Ты точно утром не в трико был. Помню. – И чё? – Да так. – Лужа обычная – и пузырится… Прошел бы мимо? – Не прошел бы. – Ну, вот. – Мог бы реакцию цепную вызвать. – Как? – В каждую дырку нос суешь. Аж облупился. – Не нос, – говорит Рыжий, – а прутик. – Вдруг – только ткни там прутиком, и – началось бы, – говорю. – Чё б началось? – Война. – Ага. – А оказался бы, – говорю, – это американский перископ, просунутый с той стороны земли в Ялань, а не пятак свинячий, и ты б его испортил своим прутиком… – Ой, не болтал бы, – говорит, – то как старуха… На танцы вечером пойдешь? – Картошку надо доокучить. Какие танцы… – Я думал, вы уже закончили. – Взял да помог бы. – А в Черкассы? – Пока не знаю, – говорю. – Ну, узнавай скорей. Узнаешь – скажешь, – говорит Рыжий. И говорит: – Ага, помог бы. Я вон свою, почти один, четыре дня окучивал, натер мозоли. Глянь-ка, какие волдыри… – Нашел, чем хвастаться… Девчонка. – Да я не хвастаюсь, а объясняю… Шибко уж надо, помогу. – Уже не надо. – Ну, как хочешь… Если решишь, не вздумай без меня уехать. – А ты там нужен? – Зла на тебя, Истома, не хватат. Я же ведь к Дуське, не к твоей. И та ж была моей сначала, а не Дуська, зря уступил тебе ее… – Ладно, посмотрим. Как получится. – Уж пусть получится. Ну, я пойду. – Давай. Счастливо… С папкой среза точить сегодня еще надо будет. – У нас? – У вас точильный камень рыхлый… – А, у Арыниных… Понятно… Ладно, пошел я, – говорит, вставая, Рыжий. – Мамка окрошку приготовила. Тятя не любит долго ждать. Не в духе с самого утра. Не с той ноги, наверное, поднялся? Пошел Рыжий. Спрашиваю: – А Люська как? – А чё Люська? – не оглядываясь, отвечает Рыжий. – Люська как Люська. Люськи нет. Тебе, Истома, чё за дело? – Да так, за друга беспокоюсь. – Ты со своими разберись. – Было бы с кем. – А фотку чью повесил в гараже? – Это актриса, Пола Ракса. – Ой, не смеши меня, то упаду счас. – Падай. – Кому другому бы брехал… Если уедешь без меня, – говорит Рыжий, поставив ногу на ступеньку лестницы и повернувшись ко мне лицом, – проткну, когда вернешься, шилом обе камеры у мотоцикла. Потом поклеешь. Взгляд на березу кинул после и сказал: – Продай скворечник. – Покупай. – Я в нем от тяти водку буду прятать… А то вчерась мне спать не дал… Уж как затянет свою песню… – Он хоть поет… – А я? – Трубишь. – Трублю?! – Как лось. – А сам-то… Этот, Пол Маккартни… Уж помолчал бы. Скрылся Рыжий. Поскрипел лестницей. Хлопнул: сначала калиткой в огородчике, после – воротами в ограде. Уж от ворот неслышно удалился – звуки шагов его в муравке потерялись – им в ней, наверное, уютно. «Родину и памятники отечества не продаем», – подумал я, посмотрев на скворечник. Затем открыл книжку на другой закладке. Читаю: «И он стал думать о девушке Марии (Тане), у которой и кожа, и волосы, и глаза одинакового золотисто-каштанового (глаза зеленые, волосы русые, с соломенными прядями)… оттенка, только волосы чуть потемнее, но они будут казаться более светлыми, когда кожа сильнее загорит на солнце, ее гладкая кожа, смуглота которой как будто просвечивает сквозь бледно-золотистый верхний покров. Наверно, кожа у нее очень гладкая и все тело гладкое, а движения неловкие (неправда!)… как будто что-то такое есть в ней или с ней, что ее смущает, и ей кажется, что это всем видно, хотя на самом деле этого не видно, это только у нее в мыслях…» О чем она сейчас думает?.. Она ж не мне – ему писала письма… Рыжий свой нос письмом ее заклеил, и я пытаюсь прочитать… мешает кто-то… Слышу сквозь сон: – Олег! Ты где? Иди обедать! Спустился с крыши. Из огородчика вышел. Вижу: В ограде, не считая Буски и петуха, трое: мама, папка и дядя Ваня, родной мамин брат. Иван Дмитриевич Русаков. Были еще и воробьи, в сковороде сидели – упорхнули; за воротами теперь чирикают – о том, кто проса больше стырил, – о чем еще-то? – Ваня, ты как приехать-то решился? – спрашивает мама. – В кои-то веки, – и смотрит она, затенив ладонью от солнца глаза, на брата так, словно сто лет прошло у них с последней встречи, и признает его с трудом – так он как будто изменился. – Как же надумал? – А вот, надумал, милая моя, – отвечает ей, радостно улыбаясь, как ребенок, дядя Ваня. – Пока не начали косить, дай, решил, съезжу, попроведаю. Потом-то некогда уж будет… не соберешься. – Ясно, – говорит папка. Согнутый в скобу большой, ржавый гвоздь в руке держал, пелехтал, так бы он сказал – в карман рубахи его спрятал. – Потом куда уже поедешь – работы столько… в сенокос-то… не до разъездов. – А там – картошку уж копать. – А там – картошка. – Как отпустили-то тебя? – спрашивает мама. – А как там Клава? – Как не отпустят – отпустили, – отвечает дядя Ваня. – Нормально – Клава… Чё ей будет? Ходит, шавелится. – Ну а дети? – Живы, Еленушка, здоровы дети… – Слава Богу. – Слава Богу… Ох, и давненько я вас всех не видел, стосковался, – говорит дядя Ваня, оглядывая нас по очереди. – Там, от своих, уж гаму больно много. Передохну от них маленечко. Еслив, конечно, разрешите. Я ненадолго… – Ваня, да будет уж тебе, – говорит мама. – Сколько захочешь, столько и живи. И не заботься. – Незваный гость – хуже татарина, – говорит дядя Ваня. – Машина шла сюда – я и надумал. А не машина б, и не знаю… – И чё еще за церемонии… Да, год-то не был, – говорит папка. – Уж и не с лишним ли… Это когда? |