Онлайн книга «Десять посещений моей возлюбленной»
– Косить уж сёдни не будем, наверное, в Култык-то не пойдем, – говорит мама, насыпая из подола в дюралевую сковороду курицам пшено. Папка молчит. А я подавно. – Давай, Коля, смечем копны, – продолжает мама, – то вдруг внезапно задожжит – вчера вон тучи с вечера ходили. Папка никак не отзывается. – Скосить всегда успем, – говорит мама. – Трава не перестояла. Свалить-то – свалим. Не уйдет. – Тучи она вчера увидела какие-то?.. Тебе от страха показалось… А где, метать надумала она, коня брать будешь? – спрашивает папка. Сидит он под навесом, «в тенечке», концы троерогих деревянных вил ножом заостряет. – Копны-то на себе будешь таскать, ли чё ли? – Скажет и губы тонкие сожмет – старается. – Пошто же на себе… Сходи к Плетикову, – говорит мама, отряхивая подол юбки. – Какой свободен, может… даст. – Может, баба, не поможет… Может, даст, а может, нет, – отвечает ей папка. – Дак уж сходить, узнать-то можно. – А ты не вишь, пока чем занимаюсь? – Вижу, – говорит мама. – Не день же будешь заострять их, эти вилы. Копен-то много, раньше надо начинать. Обдует вот, к одиннадцати и пошли бы. – Тьфу ты, – говорит папка. – Брошу счас все и побегу, – взметнулся с чурки, к стене заточенные вилы приставил, мелкие стружки со штанов рукой смахнул. И говорит: – Ладно, схожу, а то спокою мне не дашь, сживешь со свету. – Какой спокой? Пора такая… В долгах, как говорится, не деньги, в копнах не сено. Собрать бы как вот? – Соберется твое сено. – Быват по-разному. Погоды-то не будет. – Ну, затянула свою песню, кто б на гармошке подыграл… Душу проест наскрозь, пропилит. Чё за порода за такая!.. Быват. Быват, корова по небу летат, а бык в анбаре подметат. Чё уж ей в голову втемяшится, ничем не выбьешь! Глянул на меня папка – как фотовспышкой осветил. А я, хоть будто и ослеп, но глаза еще больше вытаращил. Не на него, а на ворота – заметил в них какую-то вдруг будто неполадку. Ох, думаю. Мотнул папка головой – уж чересчур ему не нравлюсь я сегодня. И вышел резко из ограды. Гора как будто с плеч моих свалилась – Джомолунгма. Ну, виноват немного, признаю. Солнце взошло уже, он тока заявился. Не первый раз, надо сказать. Всех все до этого устраивало, тут вдруг… Ладно, допрос с пристрастием не учинили. Еще Колян меня подвел. Мог бы сказать, что, мол, не видел. Никто бы ему, сверхчестному, как Павка Корчагин, за это его длинный, как у Буски, язык не вырвал и на съеденье Буске же не бросил. Но все это мелочи жизни, и совесть меня за это зверски не мучает – не уголовник. А страдать мне, как я понимаю, приходится, по большому счету, из-за распоясавшихся не в меру заокеанских империалистов. Папка из-за них уже неделю целую не в духе – из-за того, что, бесцеремонно опередив нас, русских, на луне высадились. И мне, конечно, это неприятно. Но тут-то я уж точно ни при чем. Все претензии к нашему правительству и партии родной – прошляпили. Колян идет с водой с Куртюмки. Возник в воротах. В ограду, выпучив глаза от напряжения, прошел, из ведер воду в бочку вылил. Коромыселко, папкиных рук изделие, под стреху сунул. В иной-то день тут, возле бочки, и оставил бы. А я б ему и попенял и про штаны-то бы напомнил. – Хватит? – спрашивает у мамы. – Ну, бочка полная, так хватит, – отвечает ему мама. – Завтра ты будешь таскать, – говорит Колян мне. Молчу. Не слышу будто – так уж занят. Сел я, утомившись, на муравку, спиной к заплоту приткнулся. Солнышко в лицо светит. Задремывать, было, начал. – Здрасте! Глаз приоткрыл и вижу: Рыжий заявился. – Колян! – говорит он, Рыжий, с ходу. – Анька Белозерова из Норильска к матери приехала! – С отмороженным носом, – вставляю я. – Ну и чё? – говорит Колян. Щеки у него, как у хомяка, надутые: горох ест опять или морковку. Когда успел, уж огородчик посетил и овощей там поубавил – для одного него как будто и сажают. – Да так, – говорит Рыжий. – Муж, может, выгнал? – Я вас любил, чего же боле, – говорю, – что я могу еще сказать… – Мне как до лампочки, – говорит Колян. – А-а, – говорит Рыжий. – Я так и думал. Дай, – говорит мне, – нипельный насос. – Зачем он тебе? – спрашиваю. – Зинка футбольный мячик новый привезла – надуть. Я ей давно уже заказывал. Пошел я в гараж, вернулся с насосом. Взял Рыжий его в руки, высунув язык, качнул впустую насосом два раза. – Работает. Смотри-ка ты… Ну, я отчалил? – Скатертью дорожка. – В кино-то… как, сёдня пойдем? – стоя в воротах уже, спрашивает. – Семь футов ли под килем… Какое? – «Сангам». Написано: индийское. – Если успеем. – «До шестнадцати». – Накачать-то сможешь? – спрашиваю. – Поиздеваться захотел? – Это тебе не нянчиться с ребеночком. – Черный, не зли. – Не буду, рыжий. Ты только ручки не смозоль. Ушел Рыжий. – Рыжий, рыжий, я не рыжий, я не рыжий – золотой… Колян, – говорю. – У? – говорит. – Прожуй сначала… Ночью в гараже по транзистору слышал, что на Венере, на сестре Земли, облака сплошь серебристые. – Ври больше, – говорит Колян. – Из серной кислоты… Солнечным ветром нанесло туда их?.. Серебристые. – Ага!.. Щеки-то лопнут, – говорю. – Набил, гляжу, как бурундук, их. – Тебе чё, завидно? – Конечно. – Переживешь. – Да постараюсь. – Лед водяной – они… там, в мезосфере. – Деревянный. Слышу, коня привел папка, возле ворот его оставил. Какого, интересно? Мне его не видно – за заплотом. Всхрапнул конь, удилами звякнул. Вошел папка в ограду. Я уже на ногах, глаза опять таращу – на прут, вывалившийся когда-то из метлы, с земли который поднимаю. – Собирайтесь, – говорит папка, ни на кого из нас не глядя. Собрались мы. Скоро. Не помедлишь. И собираться-то – сетки от комаров не забыть, рюкзак с продуктами да канистру с водой взять – всего-то. Отправились на покос. Конь – Серко. Старый. Папка с ним первыми. Мы – мама, Колян и я – следом. Идем. Молча. На разговоры нас, меня и брата, не тянет. Завел, было, Колян речь о грандиозной плотине, которой бы перегородил он Бобровку и заполнил бы водой низину между Красавицей и Ендовищем, но сам же и укротил свою фантазию – заткнулся. Жарко уже – поэтому, быть может. |