Онлайн книга «Десять посещений моей возлюбленной»
– Нет, – говорю, – не курю. – А, – говорит, – это ты. А я спрашиваю: – А ты куда? – В Верхне-Кемск, – говорит. – Возьмешь? – спрашиваю. – До Черкасс? – помнит. – Ну, – говорю. – Поехали. Забрался я в кабину. Едем. Разговариваем. – А то, давай, – говорит, – со мной. До Верхне-Кемска. К утру вернешься. – Нет, – отвечаю. – Не получится. – А чё? – Да так. На юг движемся – на луну. Стекло переднее немытое – прямой лунный свет по нему, по всему, размазался – ослепляет. И как дорогу-то он различает?.. Я про шофера. Он – мою мысль как будто прочитал: – Я тут в неделю раза три, а то и больше… Могу с закрытыми глазами. Ну, думаю. На Яланской Осиновой остановились. Полез водитель в «бардачок». Достал оттуда большую бутылку – огнетушитель. – Портвейн, – говорит. – Выпьем? Хороший. – Ну, я… немного, – говорю. – А много и не предлагаю… Мне еще ехать. Леха меня зовут. – Меня – Олег. – И познакомились. А то встречаю… За знакомство. Оттуда же, из «бардачка», достал Леха стеклянный граненый стакан. Дохнул в него, протер изнутри пальцем. Стянул с горлышка бутылки зубами капроновую пробку. В окно пробку выплюнул. Налил в стакан портвейну, до полоски, и говорит: – Давай, ты первый. Выпил я. Ого. Но пахнет вкусно. – Такой не пробовал? – Да нет. – Это – портвейн, а не моча какая-то. – Впервые. Налил Леха себе и тоже выпил. Закрыл бутылку другой пробкой, самодельной, которую извлек из кармана куртки, поставил бутылку между сиденьями. – Не упадет… Печенье вот… Бери, закусывай. – Да ладно. – Ну, это первый – чё его закусывать, – смеется. А Леха Стародубцев – тот только улыбался. – Зачем закусывать – портвейн-то. Поехали. – В армию, – спрашивает Леха, – пойдешь? Или куда учиться? – Мне еще рано. – После школы. – В армию, – говорю. – И правильно, – говорит Леха. – Я отслужил. В Монголии. Год в мае был, как дембельнулся. Теперь гуляю. В Черкассах чё? – Да так. – Понятно. – А у меня знакомая в Верхне-Кемске. – А. – Как-то до города оттуда попросилась, подвез… назад потом… и подружились. Командировку мастер оформляет. Дрова – обратно… если чё. – Кто остановит? – Мало ли… Мать у него там, старенькая… баба Тоня… курит, и матершинница… Здесь, в лагере, на Холовом, валила лес после войны… Продукты шлет ей всякие. Вожу. Толи рулон вот, в кузове, отправил… Сарай помог закрыть… Наташка. Жениться просит. Но… не знаю. – Кто? – Что? – Жениться просит. – Да знакомая. Ее Наташкой-то зовут… Что-то никак пока… Не знаю. Стекло боковое опущено, высунулся в него, левой рукой – другой хоть правит, – зеркало заднего обзора поскреб пальцем. Назад вернувшись, говорит: – Птичка вон, что ли, залепила?.. Мамка моя мне все тростит, уже все уши прозвенела: Леха, женись скорей, чтоб не болтаться. – Не любишь? – спрашиваю. – Ладно, коровы не летают… Да хрен и знал бы. Так-то и… глянется. Фигуристая, – говорит Леха. – Симпатичная… Брови такие… как у этой… в «Кавказской пленнице» играет. Видел? – Ага. – Поговорить с ней можно. Обо всем. Без выкрутасов. Рыбачить ходит… Щуку вот поймала… Но рано чё-то… так мне кажется. Это вот счас себя опутать… Побыть свободным еще хоцец-ца. Успею. А? – Ну, – говорю. А что тут скажешь? В Черкассы въехали. Остановились. И над Черкассами луна. Она повсюду – как оказывается. На Камне сосны – среди них. Туда – как тянет – полетел бы. Выпили. Просто бы так – да ни за что, а то причина – за Черкассы. Хоть никого тут Леха и не знает. Но знаю я – и этого сполна. Он, Леха, хоть и городской, но часто здесь, мол, проезжает – немалый повод. Отец его – откуда-то отсюда… уже давно от матери ушел. Место красивое – за это. Красивых мест у нас тут много. Ялань – особенно. И – за Ялань. И – за Сибирь. Да, что там, ладно, – за Россию. У нас великая страна – уж тут и вовсе. Леха – полный. Я… полстакана требовал, но… тоже. Сразу вошло в меня – Ялань, Черкассы – вся Россия. Смотрю – луна, а рядом – Леха. Чуть ли не Стародубцев. Ну, думаю. Но все же: Попрощались. Самосвал, помигав фарами и увозя на кабине сгусток лунного отсвета, загремел дальше. А я подался к Таниному дому. Тень от меня. Трава сверкает. Небо. Луна – фонарь на нем. И захочу, но мне его не выключить. Но разве надо? Иду, так думаю. Ноги мои – туфли на них – носки их вижу – чередуются. Сам себя чувствую – большой. Кругом безмолвно – как в лесу. Лес – на виду вон, рядом – ельник. Каждую елку можно разглядеть. На Камне – сосны. Кемь, слышно, лишь шумит на шивере – сама под яром – углубилась. Да кое-где собаки лают – словно на заимке. Радость – несет меня – возносит. Посмотрел на клуб. Окна там, в клубной избе, изнутри – неживые. Движок, не слышно, не работает. Подхожу к Таниному дому. Тихо. Тополь в палисаднике. Листья, зеленые еще, блестят на нем, не шелохнутся. До октября не опадут. Цветы какие-то… Бархотки. Стою и думаю: «Живучие». Кедр – таинственно искрится. Посвистел. Подождал. Никого. Походив по дороге, собрал камешки. Стою, бросаю их на крышу – попадаю. Слышу: идет? Идет. И сердце замерло. Выходит. Таня – она. И я – как будто подтверждаю: Таня – внутри себя, как в колоколе – языком. Встала в воротах, ёжится и говорит: – Привет. Приехал. И голос этот… сонный… нежный… в свете мерцающем звучит – как будто сказку кто-то мне читает. – Ну, – говорю. Смотрю: в халате. Вижу: в том же. – Ты же писала мне, что спишь еще на чердаке… – Ну, – говорит. – А я вот… думал… камешком по крыше… – А я не сразу поняла… |