Онлайн книга «Десять посещений моей возлюбленной»
– Я не ждала тебя сегодня… Погода вон… не покупаться. Там сильный дождь? – Да переменный. – Стекла не выбил чуть… обрушился… Сама прильнула – я не звал. Только тогда обнял ее, целую. Кот подошел к двери, с той стороны стоит, мяукает. – Васька, – говорит Таня. – Месяц не было, явился. – Таня, – говорю. Дышу – как будто задыхаюсь. – Тихо, – говорит Таня. – Да я и так… – Там же все слышно… Волосы плохо вытер – мокрые… Я так соскучилась. – И я. Кукушка выпала из домика, застряла. – Глупая, – говорит Таня. – Меня увидела – влюбилась. – Ага. Я тоже. – Правда? – Очень, очень. И под рубахой – только тело. – Какой ты… в Витькином… нелепый. В фотобачке пленка. До моего еще прихода проявилась. Теперь уже и закрепилась. Стрелки часов предупредили, не кукушка. С той дело плохо – память ей отшибло; может, и хуже – померла. Прополоскав тщательно, извлекла Таня, во всем старательная, пленку из бачка. За края ее кончиками длинных тонких пальцев держит бережно – как что-то острое, заточенное с двух сторон. Тут же, приблизив к фонарю, разглядывает кадры. Что там увидишь, распознаешь?.. Ну, разве вспомнишь – кто и где. Я на нее смотрю – на Таню. С другой планеты словно… в красном свете. Глаза – зрачки одни – без радужки зеленой. Не на Земле будто – на Марсе. – Таня, – говорю. Как называю. Как будто имени такого не было до этого. И повторяю – чтобы утвердить: – Итак, она звалась Татьяной… – Цветы, любовь, деревня, праздность… – Ты как фотограф настоящий… лицо… серьезное такое… – А так и есть… Ты мне мешаешь. – Я просто трогаю, касаюсь… Кота впустить? – Пока не надо. Скребется тот. – Ну, или дать ему пинка?.. – После впущу… Привык здесь отсыпаться. «Выбрось на улицу паршивца, – говорит, слышим, дядя Петя. – С грязными лапами приперся в избу… После него тут убирайся». Смеется Таня. «Пусть молока попьет сначала, – говорит, слышим, тетя Надя. – Небось голодный… Васька, иди… Кыс-кыс, кыс-кыс». Ушел кот, наверное, – больше не скребется. – А тут чё? – спрашиваю. – Выпускной, – говорит Таня. – Рыжий твой с Маузером… – Здорово звучит. – Ага. – Это в дверях… стоят в обнимку? – Они. Направились куда-то… Маузер – нет, а Рыжий оглянулся. – На Ленку? – Может быть. Уши у Маузера – видишь?.. – Большие, черные? – Ага. А это ты танцуешь с Галей. Она так смотрит на тебя, как… и не знаю… – Разглядела… – Да. Специально за тобой следила… чтобы потом не отпирался. – А от чего мне отпираться?.. С тобой же больше танцевал… – Это потом, когда напился. – Не напивался я. – Ну, или выпил… И все под «Сумерки»… Как кто-то сходит и поставит эту песню, и ты уж там, около Гали… Сам и заказывал, наверное? – Не помню. Обнять пытаюсь – отстраняется. – Словно сумерки наплыла тень, то ли ночь, то ли день… А говоришь, что не напился… Стихи мне на ухо читал. А ей? – Стихи?.. Не помню… А какие? – Какие… Разные… Заладил. Так и поверила те бе… Печатать будем? – Ну, давай. – Сколько успеем… Туго на цыпочки взметнувшись, стала Таня на протянутый от оконного наличника до дверной притолоки шнур пленку пристраивать – чтобы сушилась. Пленка – в одной руке, в другой руке – прищепка. Сзади обнял ее – не убыла, а утончилась. Затылок теплый, будто пах. Уткнувшись в волосы, вдыхаю. Так вкусно пахнут – мылом, кемской водой… чем-то еще… неуловимым. – Таня, – зову. Молчит. Неуловимое – она. – А чё на той? – спрашиваю. – Какой? Что уже вставила в увеличитель?.. Там мы с тобой, – говорит Таня. – Почти вся лента… Печатать стали, словно ворожить. Наворожили. Кеми излучины, ее плеса и перекаты; сосны в бору и на обрывах; кучно лежащие на буром ковре палой хвои взъерошенные сосновые шишки; в рост человеческий, огромный муравейник; Черкассы; Камень; небо – в нем коршун – черточкой, едва заметной. То я, то Таня. На яру. На нашем месте. Тут же – к экзамену готовимся. Вот мы вдвоем, щека к щеке. От наших лиц одни носы и подбородки – снимались мы на автоспуске. Таня в купальнике, и я в трусах. – Смешно, – говорю. – Ага, – говорит Таня. – На память сохраним? – Конечно! – Или порвем? – Да нет, ты чё?! – Лучше порвем. – А я свою оставлю. – Потом никто и не узнает, кто тут… чьи это подбородки. – Ну, мы-то будем знать. – Конечно. Часть отпечатанных фотографий налепили на глянцеватель, часть – на трюмо – потом отмою, – а остальные разложили на клеенке – чтобы потом наклеить на оконное стекло их. – Свет, – говорит Таня, – скоро погаснет. Федю Поземских видела – едва его уговорила: до десяти небудет выключать… пока работают на ферме. «Чай пить, – слышим, спрашивает тетя Надя, – будете?!» – Нет! – отвечает Таня. «Олегу надо – он простынет!» – Будешь? – спрашивает у меня Таня. – Нет, – говорю. – И он не будет! «Зря вы это». Погас красный фонарь. Целуемся – когда совсем темно – и все иначе. И дышит Таня по-другому – будто не воздухом, а темнотой. И я тогда – как будто в ней. Не в темноте, естественно, а – в Тане. Мне хорошо тогда: я – взрослый. В горнице загремела по полу тележка – дядя Петя, перебравшись на нее с кровати, к столу поехал – можно догадаться. – Папка, – говорит Таня. Отстранилась – упругая. Ну, думаю. Ковер сняла с окна. Еще светло на улице, но пасмурно. И дождь идет – уже не сильный. – Ты не поможешь? Помог ей ковер повесить на прежнее место. – Пойдем? – говорит. |