Онлайн книга «Десять посещений моей возлюбленной»
– Пойдем, – говорю. – А куда? – спрашиваю. – Да хоть куда… На улицу куда-нибудь. Может – на Кемь? – А дождь? – И пусть. – А чё с кукушкой, – спрашиваю, – будешь делать? Оставишь так? – Да пусть торчит. Кукушка вмялась. Дверь за ней закрылась. Опять: ну, думаю. Вышли из комнаты. Я брови сдвинул – вид серьезный. Вижу: кровать. В кровати – ямка. А я в ямке – книжка вверхтормашки. Иду и помню: «Половодье». Все за столом. Ужинают. Дядя Петя сидит на диване, на подстеленной подушке. Тут же, около стола, на табуретке, сидит Федосья Константиновна. На столе картошка в мундире. Черемша со сметаной. В углу – иконы. – Выкинь его на улицу, – говорит дядя Петя. – Да сам уйдет… дверь-то открыта, – говорит тетя Надя. Кот под столом, вокруг ножки бродит. Мурлычет. «Были бы у дяди Пети ноги, – думаю, – пнул бы кота он непременно». – К картошке-то, быть может, это?.. – Говорит дядя Петя, сдирая с картофелины шкуру. – То сухомяткой… – С чаем вон, – говорит тетя Надя. – Да чай-то – ладно. Не настаивает дядя Петя. Федосья Константиновна молчит. Или мне, или ей так кажется: Тетя Надя очистила для нее, для баушки, картофелину, раздавила ее, картофелину, ложкой на блюдце – чтобы скорее остыла. Сметану ложкой положила. – Баушка, ешь. Жует Федосья Константиновна – шамкает. Забыла, как надо есть. Ложка на тарелке, руки ее, Федосьи Константиновны, у нее же на коленях. Губами только шевелит – впустую. – Покормлю после, – говорит тетя Надя. – Петя, тебе картошки подложить? – И спрашивает: – Ну, не надумали? – Нет, – говорит Таня. – Так и гостя с голоду уморишь, – говорит тетя Надя. – А вы куда? Дождь-то на улице вон… не стихат. – Уже стихает… Мы до Кеми. – Да хошь плашшы-то на себя накиньте… така стихия. – Накинем. Дядя Петя ест. Большой – за столом. Самостоятельный: в руке держит ободранную картошку. Дует на нее – горячая. Из руки в руку перекладывает. Солонка на столе – вижу. Тетя Надя ест – баушку кормит. Ест баушка — с аппетитом. Вышли мы из избы. Надели в сенях плащи. Таня – материн. Я – Витькин. В котором он охотится на уток. Дизель затих. Деревня – как оглохла. В Ялани тоже дождь идет, наверное. – А кто на дизеле работает? – Федя Поземский… я же говорила. Пойдем? – Пойдем. – Тут – по задам, а не по улице. Недалеко. Таня в резиновых сапогах. Я тоже. В Витькиных, конечно. В которых Витька ходит на рыбалку. На берег Кеми вышли. Дождь – барабанит мне по капюшону. «И Тане», – думаю. Конечно. Стоим. Смотрю. Выше по течению, из тальника дымок тянется – стелется по воде. – Дядя Коля, – говорит Таня. – Каравайный. – И дождь его не держит. – Я тебя люблю, – говорит Таня. Держу ее за руку. – Олег, – говорит. Рыба в реке сплеснулась. Крупная. Таймень. – Рыжий, – говорю, – мотоцикл отремонтировал… С Маузером. Внизу – Кемь; вода в ней – течет. Небо – из-за дождя – неясно отражается. И Таня – рядом. Говорит: – Дуську – сходим, может, – напугаем? – Как? – спрашиваю. – Да подберемся под окно… Выше по течению, где тальник, – удилище поднялось – рыбка мелькнула, небольшая, серебристая. – Поймал, – говорит Таня. – Ну, – говорю. – Или сорожку, или ельчика. Темнеет. Собака лает. – Дяди-Колина. Волосы у Тани выбились из-под капюшона – пегие: одна прядь – пшеничная, другая – соломенная. Обнял. Прижалась. – Пойдем, – говорит Таня. – Пойдем, – говорю. Идем огородом. Ботва картофельная – мокрая. Заходим в ограду. Тихо. Забираемся через лаз на чердак. Ни зги не видно. Плащи сняли. Бросили. Взялись за руки – идем. Медвежьей шкурой пахнет – мне привычно. Разделись – молча. Легли. Лежим. Фонарик китайский висит над кроватью – на проволоке – привязан. Знаю о нем – стукался лбом об него не раз. Включила Таня. Смотрит. – Мы… договаривались?.. – Да. Достаю из-под подушки книгу. Шекспир. «Ромео и Джульетта». – Дуська, – говорит Таня, – будет поступать в педагогический. – Она же, – говорю, – с тобой в Исленьск хотела ехать… в медицинский. – Крови боится. – У… тогда… Стучит дождь по крыше – отдается. Пахнет тополем. И – Таней. Колотить меня начинает. Почему-то. Не привыкну. Если это от счастья, думаю, то это плохо. Раскрыл я книгу на закладке и говорю: – Я, помню, в детстве картинки в книжках рассматривал через увеличительное стекло – будто присутствуешь. Читаю: О, ты не прав по отношенью к ней. Не подпуская Купидона стрел, Она Дианы предпочла удел, Закована в невинность, точно в латы, И ей не страшен мальчуган крылатый… – А Рыжий куда? – спрашивает Таня. – В армию, – говорю. Читаю: Не поддается нежных слов осаде, Не допускает поединка взоров И даже золоту – святых соблазну — Объятий не откроет никогда… – Мне холодно, – говорит Таня. Молчу. Выключает Таня фонарик. Знаю: Как превращается она, темнота, в Танины пальцы, которые вплетаются мне на затылке в волосы… Опять случается. По радио поет: В небе блещут звезды золотые, Ярче звезд очей твоих краса. Только у любимой могут быть такие Необыкновенные глаза… – Я, – говорит Таня, – тебя очень, очень, очень люблю, – шепчет. |