Онлайн книга «Десять посещений моей возлюбленной»
– Весело вам? – спрашиваю. – Весело! – чуть ли не хором отвечают. А я стесняюсь, как всегда, скрываю, правда, это тщательно. Смело прошел, сел на свободный стул. Сижу. Чуть ли не ногу на ногу забросив. Ну, я ж яланский. А раз яланский, что ж тогда робею? Поразмышлять над этим надо будет. Один раз прозвучала песенка про снег, другой раз завела ее Наташа. На меня бегло и с лукавой усмешкой поглядывает из-за своих ресниц, как из засады, над моей лысиной, пожалуй, потешается. Ну, ладно, думаю, и пусть. Две девчонки, Катя Скобелева, будущая девятиклассница, и Маша Баландина, будущая семиклассница, – наперечет их тут, в Черкассах, Таня меня уже со всеми познакомила, – беловолосые, как опушившиеся одуванчики, танцевать вышли. Топчутся, шаркая туфлями по полу. Катя, постарше, водит, а Наташа подчиняется. По сторонам глядят – друг дружку ищут будто, потерялись. Посовещавшись коротко, договорились, слышу, Таня с Дусей на Кеми, мостков напротив, встретиться. Мне все равно где – не подсказываю. Предупредив других девчонок, что в клуб она еще вернется, пошла Дуся домой за давно уже купленной и ждавшей моего приезда бутылкой вина. Мы с Таней, попрощавшись с остающимися, отправились на речку. Взяла Таня меня под руку. Мне это нравится. Идем. – У меня, – говорит Таня, прижимаясь ко мне, – бутылку было оставлять нельзя. Папка, прознал бы, тут же выпил бы. А у него чутье на это. – Через стекло? – Хоть через что… Мама где спрячет, он найдет. Достать не может только, сердится… Как на полати он полезет? – Я заходил, они играют в шашки. Таня смеется. – Проиграет папка или выиграет, все равно, – говорит, – бражки выклянчит, раз уж настроился… Еще и праздник же, Успение… Они и в шахматы умеют. Только тогда уж оба спорят… «Ты, – папка сердится, – пашто, Надька, мухлюешь?! Ферзё моё не тут стояло! Ты передвинула яё!» – А мать? – спрашиваю. – А мама: «Ну дак куда уж там, мухлюешь… Кто б говорил!.. Турку срубала у тебя, она стоит вон, как живая!.. И кто из нас, скажи пожалуйста, мухлюет?» – Хорошие они у меня, – говорит Таня. – Ага, – говорю. – По ним скучать буду в Исленьске. Папка, не пьет когда… расцеловала бы его. Он очень добрый. Платье на Тане голубое. Новое. Сама красивая – ей все к лицу, во что она бы не оделась. Мурава мягкая – по ней шагаем. Как по ковру. Шагов не слышим. Как будто искры, высекаем из нее кузнечиков – те не стрекочут. – Я, – говорит Таня, – тебя люблю. Сильно, сильно. Как хорошо, что ты приехал. Я рано так и не ждала, и очень рада. А ты? – Что я? – Ты рад? – Конечно. – А по тебе и не похоже. – А я скрываю. – А зачем? – Такой, наверное, характер. – Стану врачом, тебе его исправлю. – Че долго ждать?.. Давай сейчас. – Если уйдешь к какой-нибудь другой… я жить не стану. А как там Галя? – Да нормально. Катит по муравчатой улице навстречу нам смуглый мальчишка лет семи или восьми велосипедный, без спиц и без оси, сверкающий на солнце, никелированный обод, подталкивая его гибким талиновым прутом. Мальчишка босиком, с черными от пыли ступнями, в порваных на коленях сатиновых шароварах, в красной рубахе байковой навыпуск, в бурой кепке-восьмиклинке, то и дело сползающей ему на глаза с наголо, как у меня, стриженной головы – взявшись за козырек, рукой свободной всё ее, кепку, и поправляет – отправляет на затылок. – Драсьте, – бросает резко, с нами поравнявшись, на нас не глядя. – Привет, – отвечает ему Таня. – Кепку-то чью, отцовскую напялил? – Тепку… Не кепку, – говорит. А разминулись с ним когда, Таня мне объясняет. – Застеснялся… Он мой троюродный племянник. Стёпка. Смешной мальчишка. – Тоже, как ты же, Чурускаев? – Нет, он Черкашин. Как и Наташка. Эта… А ей – двоюродный племянник… Не разговаривал лет до пяти. – Совсем? – спрашиваю. – Совсем, – говорит Таня. – А в пять заговорил. Сидели, ели, за столом. Он говорит: Суп не соленый. С тех пор и начал. Боялись, вырастет немым. – А плакал хоть? – Ну, иногда. Идем. К Кеми уже свернули. – Как на тебя смотрела Наташка, ты заметил? – спрашивает Таня. – Нет, не заметил, – говорю. – Вернешься с армии, меня забудешь, старую, и женишься на ней. – Ну, хорошо. – Если на ней, я не обижусь. – А почему? – А я не знаю… Просто меня уже, наверное, не будет. – Не говори так. – Я сказала. Пришли к Кеми. На бревно сели. – Я так соскучилась, – говорит Таня. – Я тоже, – говорю. Тень, где сидим, от ельника, что на яру, – солнце на вечер. – День уж, смотри, такой короткий, – говорит Таня. – Да, – говорю. – Еще не очень… – Мне так тоскливо почему-то. – И мне тоскливо тоже… было. – А сейчас? – спрашивает Таня. – А сейчас нет, – говорю. – Обними меня. Обнял. – И поцелуй. Целую. – В губы. На противоположном, пологом берегу, по ярко освещенному солнцем белому как сахар песку, бегает вдоль линии воды кулик – кричит – обеспокоен чем-то, длинноногий. Или так радуется, разминаясь. – Я, – говорит Таня, – в детстве думала, что это маленькие журавлята. Мать потерял свою, зовет ее и ищет, бегает туда-сюда… А позврослеет как, тогда уж, думала, курлычет… Скоро и журавли уж полетят. И гуси. – Скоро… Снег выпадал уже на севере. – Так грустно. – А я в детстве, – говорю, – думал, что пни – это такие невысокие деревья… И что музыку сочиняют птицы, а люди ее только исполняют. – У птиц же, – смеется Таня, – нет рук. – Да, – говорю. – И инструментов. – Споешь мне что-нибудь? – Потом. Галька сзади, слышим, зашуршала. Дуся пришла. Принесла в своей бывшей школьной, заляпанной сплошь чернилами, сумке бутылку вина, три граненых стакана и бумажный кулек с конфетами какими-то. Читаю: – «Токай». Вино. Сухое, белое… Не пробовал. |