Онлайн книга «Оспожинки»
|
Вечер поздний, близится к полуночи. Тепло. И пасмурно. Вместо тумана – лёгкая испарина – влечёт с полян её к реке. Видна только – освещённая фарами – дорога. Плохая та, разбитая, – едем мы не спеша, и торопиться мне не хочется. То и дело притормаживаю перед колдобинами и объезжаю их, где можно. Машин нет – ни встречных, ни следующих за нами. Свет – как включил ближний, так и не переключаю. Стекло отпотевает – протираю. – Можно окно открыть? – Конечно. На Комарах остановились. Место так называется, с дорогой рядом. Прошли до берега сосновым лесом по тропинке. Костёр кто-то оставил на камешнике возле самой воды. Присели мы с Машей к нему на бревно. Рядом. Плещет волна. Небо без месяца и без звёзд, в кромешных тучах. Баржи и самоходки по реке идут. Вверх – гружённые древесиной, вниз – разными контейнерами. Гудят, приветствуя одна другую. Красные, зелёные и жёлтые дорожки по воде от их габаритных ламп и прожекторов тянутся к нам. Моторные лодки на больших скоростях носятся в потёмках – их только слышно, но не видно. Там-там, на далёком противоположном берегу, костры мерцают – вечеряют рыбаки. – Как мощно, – говорит Маша. – Дух захватывает. Хоть и темно. – Да, – говорю. – Не подавляет… – Мы привыкли. – А разве можно к этому привыкнуть? – спрашивает Маша. – Можно, – говорю. – Пока не утратил… – Ну да, пожалуй… Близко – не видишь, аберрация… У Сербии есть своё место в мире, – говорит Маша. – Оно мне очень, очень дорого. Но без России этот мир и не представить… Вы, – говорит, – такие большие, такие огромные. Когда летишь сюда на самолёте, об этом вовсе думать начинаешь. – И это только полпути. – Ну, и во всём. – Кончается, наверное, Россия. – И во Святых своих… Нет, нет… Неправы вы, Иван… Наши монахи говорят, что все надежды только на Россию, что все мы ещё будем свидетелями воскресения её. И наш святитель Николай Сербский об этом много говорил… Вы о нём знаете? – Да, знаю. – Он, в годы самых страшных гонений у вас, уверял отчаявшихся среди сербов, что настала в России великая жатва душ, и что в эти дни многострадальный ваш народ наполняет рай больше, чем любой другой христианский народ на земле. Это же было не напрасно… И что Россия находится под заступничеством Пресвятой Богородицы – об этом тоже говорил он… Да и святой Иустин… Попович. – Как-то не верится… Хотелось бы надеяться. Помолчала Маша сколько-то и говорит: – Это, конечно, дело веры. И надежды… Я не сомневаюсь… – Дай-то Бог. – Мир без России невозможен. Как бы кому об этом не мечталось. – Были империи, и нет их. – Не о границах я – о духе. Близко от берега пронеслась моторная лодка. Волна зашумела. – У вас дети есть? – спрашивает Маша. – Есть, – говорю. – Двое. Дочь и сын. – Уже большие? – Да не очень. А у вас? – спрашиваю. Молчит Маша. Потом только: – Был, – говорит. – Сын. Раскрыла сумку, вынула из неё небольшой, в размер обычной книжки, фотоальбом, распахнула его на закладке и, повернув к свету костра так, чтобы было видно мне, говорит: – Муж мой Иво и сын Константин. – В честь деда? – Да, и в честь него. – Красивые, – говорю. – И муж, и сын. – Да, – говорит Маша. И говорит: – Они погибли… – Ох ты, Боже. – Пять лет назад. Тринадцатого августа… Поехали к свекрови, – говорит Маша, – матери мужа, на машине в Париж и разбились. Закрыла альбом, убрала его в сумку. Не знаю, что сказать, но сказать что-то, чувствую, надо, и говорю: – Прискорбно. Извините… – Поэтому, – говорит Маша, – и живу в монастыре подолгу, смиряюсь… Там легче мне, в работу погружаюсь. А дома многое напоминает… Несправедливо, думать начинаю… Дождь закрапал. – От маловерия… Надо идти? – глядя на огни проплывающей баржи и тянущего её буксира, спрашивает Маша. – Наверное, – говорю. – Хоть и не хочется… – Идёмте. – Я огорчил вас? – Нет. Ну что вы. Встали с бревна. – А костёр? – спрашивает Маша. – Что с ним делать? – Ничего, – говорю. – Рыбаки его, наверное, оставили… Ещё тут будут, подплывут. Кружки и с чаем котелок вон. – Да, конечно. Стали в верею подниматься, хрустя галькой под ногами и оглядываясь на Ислень, во мраке скрытую, – Маша прощается с ней навсегда, а я её, Ислень, ещё увижу. Об этом думаю, и мне от этого невесело. И тут же, вспомнив, ободрил себя: друзьям моим мы что пообещали? Что приедем. В Усть-Кемь уже не сворачивали. Едем быстрее – дорога здесь не так испорчена. Миновали и Полоусно, с гуляющей по улице молодёжью, но, в основном, кучкующейся около ларька – культурный центр теперь в деревне. Скоро огни Ялани показались. Подвёз Машу к воротам приютившего её временно дома. Проводил до крыльца. – Я завтра утром буду здесь, – говорю. – Часов в восемь. Для вас не рано? – Нет, не рано. – И не поздно? – Нет, не поздно. Фонарь на улице, рядом с домом, есть. Светит. Но у крыльца темно, в тени – Машу едва лишь различаю. Зато уж чувствую – как часть себя. – Ночь будет тёплой, – говорю. – Не надо печь топить, если вы сами… – Можно на ты, если удобно вам, – говорит Маша. – Попробую, – говорю. – И вы… – И ты. – И ты… Ну, хорошо. Подала Маша мне руку. Взял. Не отпускал бы. Давно такого со мной не было. Лица не вижу только – жалко. Волосы пахнут – от дождя. Как будто в землю врос – не сдвинуться. – До свидания, – говорю. – До завтра, – говорит Маша. – Вам тут не страшно? – Нет. Спасибо. Мне было очень хорошо. – Мне тоже. – С Богом. – Спокойной ночи. Пошёл, вернулся. – Варенье вот, чуть не забыл… твоё… – Себе возьмите, маме вашей… – Твоей. – Твоей. – Это тебе. |