Онлайн книга «Оспожинки»
|
– Проси Васюху. – Тот такой же, стой на тебя. Вышел из дому, зачерпнув в подсобке из котла, нагретой для управы водой ополоснул подойник, опрокинул его в ограде на столе, на котором мама моет и оставляет просыхать банки. Сделал всё так, как делает она. Наколов под навесом дров, вернулся в избу. Подступил к маме. Плачет она, обиженная на себя, на свою немощь, без слёз, одним лишь подбородком. – Мама, – говорю. – Вот так, сыночек, – говорит. – Ишь, до каких мне пор пришлось дожить… уже за воздух спотыкаюсь. – И я такой же, – говорю, – буду… Доживу если. – Ладно, что кости-то хошь целы, не сломала… Доживёшь, – говорит. – Куда денешься. Это уж я-то лишнего немного прихватила. – Мама, не надо. – Ну, не буду. – Тут чужого не прихватишь. Сколько назначено. – Я понимаю. – Чай, – говорю, – поставлю, заварю. – Не моя на то воля… Зачем-то держит… Поставь, – говорит. – Завари… Да ты поел бы чё-нибудь. – Нет, – говорю. – Пока не хочется. – Ему не хочется. И плохо… Ну, молока бы хошь… – Я уже выпил. – Ох, и обманывашь старуху? – Обманываю, – признаюсь. – Знаю, что так. Когда успел бы… Можешь яичницу себе поджарить. – Нет, не хочу. – Какой противный… Ну, чайник ставь… Приду, вот тока отсижусь. Щека болит – синяк под глазом будет… так садануться. Господи, помилуй. Заварил я чай – напревает. Сижу за столом. В окно гляжу. Кошек в ограде уже нет. Дел у них, у каждой, много – по всей окрестности разбрелись, сытые. Сердится ворона на пустую сковородку: перевернув как-то, долбит громко по ней клювом; в мою сторону не смотрит. С бельевой верёвки, раскачиваемой ветром, срываются редкие капли – в мураву падают беззвучно. Всё озарилось – солнце всходит. Помылась мама под рукомойником, переоделась в чистые кофту и юбку, вышла в прихожую. В платке нарядном. Пьём чай. Я – пустой. Мама – с сахаром и с корочкой ржаного хлеба, размачивая её в кипятке. – Смейся, смейся, – говорит. – Просмешник. И ты когда-нибудь беззубым будешь. – Я не над этим, – говорю. – Так, что-то… вспомнил. – Я и не знаю… Надо мной… Вот и день… Тебе и осень, – говорит. – Это – по новому, по старому – ещё нескоро. Чай-то один, даже без сахару – и хорошо? – А что?.. Нормально. – Чё уж нормального?.. Взял тоже моду… Поел бы чё-нибудь, а, Ваня? – Да не могу я, не хочу. – Вредный какой. Ну, вот хошь с хлебом. – Проголодаюсь как, тогда. – В печи томлёная картошка, и молоко остынет скоро. – Когда остынет, и попью. – Ты непутёвый у меня, Ванюха. – Какого вырастила. – Да уж… Было лето, – говорит, – прошло, и не заметили… Так вот вся жизь. – Чернушу, – спрашиваю, – выпустить? – Будто и не жила… Рано ещё… Я выпущу сама. Орать тут будет, всё кругом удришшет. – Мне надо съездить, – говорю. – Куда опять? – На Кудыкину гору. – Давай, отчитывайся. – Сначала – в Ялань, а потом – в Волчий бор. Тебе всё надо знать? – А как же… А в Волчий бор зачем?.. Рыбачить?.. Рыба же есть, и вон Володина… Ты мне отрежь кусочек, отварю я. – Ладно. – И для себя. – А я потом поем, сырую. – На соль-то пробовал? – Нормально. – Как пожелаешь… Дак ты в Ялань-то чё повадился?.. Не к однокласснице своей?.. Как её?.. Вера. Забываю. Её родителей-то знала. – Вера, – говорю. – Она в Томске. – Долго приехать ей… Списались… Мать-то жива её? – Не знаю. – Она ж меня моложе, и намного. Отец-то умер… Дак ты не к ней, не к этой Вере? – Нет, – говорю, – не к ней. Я же сказал, что она в Томске. – Не нужно… к старому-то возвращаться. – Не возвращаюсь. – Ну, вот и ладно. Раз уж женат-то на другой… А когда, – спрашивает, – вернёшься? – В два… или в три. Если с машиной не случится что-нибудь… Потом опять уеду. В город. – А в город чё? – Ну, мама, надо. – Надо, так надо. Поезжай. – Ты уж тут, – спрашиваю, – подоишь как-нибудь? – И мне, как малой, знать всё интересно… Станешь когда старым, таким же будешь любопытным. – Не буду. – Будешь… Человек два раза в жизни глупый – старый да малый, хочет он этого или не хочет… Подою, – говорит. – Чё уж не подою… Я же без вас справляюсь как-то. – Не обижайся. – Обижайся… Мне обижаться, Ваня, не за что. На вас – и вовсе… И на обиженных, милый, воду возят, – заулыбалась, наконец-то. Мне сразу легче сделалось от этого. – Если уж я совсем-то перестану шевелиться, чё со мной будет?.. Нельзя сидеть, мне надо двигаться. А только сяду, рой могилу… – Да ты и так… как заведённая. – Как заведённая. Наскажешь… Раньше была такой, теперь-то чё уж… Будто гвоздём проткнули – дух весь вышел. – А завтра, – говорю, – и послезавтра никуда. И здесь пока, из дому ни на шаг. – Посмотрим. – Обещаю. – Знаем мы ваши обещания. – Честное слово. – Рыбака. – И пионера… Ну, – говорю, вставая из-за стола, – спасибо, Василиса Макеевна. – За одну воду-то… – За чай и за компанию. – На здоровье, Иван Васильевич. Так ты во сколько, мне сказал, приедешь? – В два или в три. – Уж и забыла… Днём? – Днём… Потом опять уеду, – говорю. – И допоздна уж. – Ну, понятно. Пошёл я за курткой, и телефон зазвонил. Снял трубку. «Котельная?» – спрашивают. – Нет, – говорю. – Ошиблись, – трубку положил. Мама не слышала, что и звонили; в окно глядела – и не видела. – Слава Богу, – говорит, – очередь отвела. – Отвернулась от окна, перекрестилась и, вытирая после уголком белого цветастого платка рот, продолжает: – Лук, может, вырву, но не весь, на весь-то сил не наберусь… когда обдует да обыгает маленько. |