Онлайн книга «Ловец человеков»
|
И задремавшая в забытьи жажда жизни просыпается, и рвет оковы и связи, и бьется, обливаясь кровью. Чу! Бледные пятна в окнах – вон, вон! Там – товарищи. Слышите? Рвутся к ним и протягивают руки – зовут их… И не могут отозваться они и выкрикнуть все, отчего задыхаются, и хочется кричать и биться головой о стены. Остановились. Жадным взором цепляются за решетки, и ищут за ними человека, и бьются в темные стекла… Недвижное, безмолвное смотрит вниз небо. * * * Вдруг оборвались все мысли. И все кругом умерло: одна пустота – и в ней падают звуки, острые, сверкающие. – Тук-тук! Тук-тук-тук! Снизу… Там – живой, внизу! У трубы уже. Забилось сердце, как безумное, и рвется навстречу. Нет дыхания. Нет дыхания. Тихо. Пар шумит в трубе. И опять: тук-тук! Молнией разрезало тишину. В радостном вихре путаются и пляшут мысли. Не вспомнить букв. – Я слушаю. – Стук! – упало снизу, дрогнула труба всем телом. Закричать хочется от радости. Понял тот, внизу, понял! – Кто вы, товарищ? Молчит. Что же молчит он? – Т-с-с! Отвечает… Звуки дрожащие, обломанные. Путаются, не сосчитать их. А если не поймешь? Падает вниз и холодеет сердце. Нет, нет! Надо записывать… Все растут ряды непонятных цифр. А в них закутаны, спят человеческие слова – точно листья в почках. Все растут… Сейчас развернутся, а с ними – весна и золото-солнце. – Дзынь, дзынь! Радостно вздрагивает труба. Слова бегут по ней искрами вверх, всю тишину – сверху донизу – пронизали жгучими змейками: свернулась, испуганная, серою пеленою, уходит… Как много… Двенадцать слов! Дрожит бумажка в руках. Надо положить на стол, чтобы прочитать. – «Я рабочий Александр Тифлеев арестован двадцатого декабря сижу пятая галерея привет товарищу». Все громче звонят колокола, все светлее. Милые, смешные ошибки и пропуски. И самые слова от этого – не сухие, книжные, а живые. Еще, еще читать – жадно пить… Привет товарищу! О, милый! Отвечать – скорее. – Сказать о новом, огромном, что нахлынуло, и о темном и душном, что было раньше, и о надеждах родившихся. – Я – бывший студент Белов. Сижу один три месяца. Я вам рад. – Кончил и мучился: не то, не то! Тысячи слов дни и ночи лежали скованные и должны были родиться теперь и не могли – бились и мучили. Точно во сне: нужно крикнуть, а язык мертвый, чужой, неподвижный. И еще без конца много нужно говорить. Кружатся мысли, падают где попало, как подхваченный бурей листок. Остановились. – За что сидите? – Убил… Ровно ответила труба, спокойно. Опустились мысли. Тучкой разочарование набежало. Уголовный? – …шпика, – докончила труба. Ага! Злой и яркой молнией сверкнуло, и радостная волна мести отхлынула от сердца… * * * Потушили лампы. Зашлепали-заплескались в гнилом болоте шаги в коридоре. Холодной струйкой вытянулся, стегнул свист. Заскрежетал зубами замок. Затихло, кажется. Чуть слышно застучал Белов – железным шепотом. – Не спишь? – Не хочется. Все думаю. – О чем? – Как шпика мы тогда убили. И замолчали оба. Потихоньку застучал опять Белов. – Расскажи. Все равно не спим. Расскажет он, будет долго в темноте рассказывать. Взял Белов с кровати пальто, бросил на пол возле трубы, лег. Луна взошла. Бродили лучи по камере, слепые, и было от них не светло, а только жутко: кто-то неуловимый, невидимый вошел в камеру и бродит по ней, слушает. – Ночью это было, – начал Тифлеев. – В селе. Возле монастыря. Сразу вырезались перед Беловым стены – белые, молчаливые. И колокольня – строгая, тоскливо-высокая. Радостно всмотрелся: исчезла прежняя недвижность души – точно вымыли потускневшее зеркало. Как удар колокола – каждое маленькое слово: бегут во все стороны, перегоняются, падают – образы яркие, звучные… – Дзынь. Дзынь-дзынь-дзынь. Медленно, тяжело стучит Тифлеев: – Ветер был сильный. …Динь-динь-динь. Это маленькими колокольчиками перебирает ветер – тоненькие, маленькие, в тоске и страхе мечутся, как испуганные птички в снег зарываются… – Назначено было ночью собрание. Ждали товарища из города. …Точно черного налили в воздух. А там наверху огонек одинокий, чуткий: собрались в комнате и ждут. Говорят и опять молчат. И смотрят нетерпеливо в темную ночь, прислушиваются: динь – ди-и-динь – звонит ветер… – Привязался к нему шпик. Он на поезд – тот за ним. …Сзади – молчаливый – точно тень. Черным мраком закрыл лицо – будто что-то гнусное, губительное скрывает. Все быстрей… И кажется, мчатся они уже в пустыне, и только двое их. С грохотом несется мрак и свистит мимо ушей. Искры вверх и вниз мечутся во тьме – как безумные мысли… – Приехали. Он к нам идет, а тот опять сзади. …Пустая улица. Крадутся по мертвым домам лунные лучи, с закрытыми глазами улыбаются на мокром, черном окне. И вдруг прыгнули назад. От колокольни длинная тень упала. Прячутся в нее оба – друг от друга. А навстречу ветер звонит: дзинь – ди-и-нь… Уже не слушает Белов. Мешают лунные лучи, делают что-то сзади, нужно смотреть туда. Привстал, обернулся: бледное пятно на стене – плещется беззвучно, двигается. – Откуда оно, отчего? Смотрит тревожно назад. А Тифлеев стучит громко и неровно – точно дрожат у него руки. – Что это с ним? Вслушался. – Заткнули рот. Повели в лес около монастыря. …Повели. Молча по темному двору несут. Собака завыла: увидела незнакомое, нечеловеческое, с белой головой, бьющееся… В лесу – озираются, ступают неровно, ветки хрустят. Лунные лучи, слепые, натыкаются на деревья – длинные тени ползут, качаются – от ветра… – Положили на землю. Только один сказал – отпустить его. …Самое темное место. Черные, мокрые дубы костлявые руки расставили, ниже наклонились. Ветер примчался, в ветвях засел и притих. И они замолчали все. Одна мысль у всех была – робко самый молодой высказал ее. И опять молчали. А потом вдруг заговорили все, задвигались. – Веревки не было. И стал я его душить платком. Тихо стучал, медленно. Почувствовал, как Тифлеев рассказал бы ему это: наклонился и шепотом говорит, и глаза все шире раскрываются. |