Онлайн книга «Ловец человеков»
|
– И я его утушил. – Почему утушил? Почему он говорит «утушил»? Вздрогнул. Слово было странное, мягкое, как человеческая шея, задыхающееся… Замолчал Тифлеев. За окном ветер метнулся, притих. На полу лежал блик от луны и белел, мигал незрячими мертвыми глазами, точно лицо удушенного. II Опять рождался день и был такой же, как двадцать дней, как тридцать дней назад. И оттого все дни стали потом сливаться в одно огромное, тусклое – точно развернулось бесконечное осеннее небо. Было страшно остаться в сером одинаковом море дней и не знать, где берег – и они стали отмечать их на стене. Один день отметили крупным крестом: замерцала надежда в их слепом и глухом гробу. Ждали, что дадут свидание Тифлееву. В субботу вечером позвали его вниз. Там скажут: будет ли это, или рушилось все. А Белов лежал, весь измученный ожиданием. Все не темнело. Долго перебегали тени по стенам. Потом сразу мягкий сумрак разлился, расплылись жесткие линии камня и железа, все предметы стали мягкими и теплыми. Все не шел Тифлеев. Около головы кружилось ожидание и шептало что-то невнятное – Белов напрягался весь, вслушивался. В самой глубине где-то, вся завернутая черною тьмою, рождалась мысль, он отталкивал ее от себя, весь загораясь страхом. – Ах, скорей бы, скорей бы… Зажгли огонь. Тишина. И вдруг просочились бледные, тусклые звуки: пели где-то вдали, медленно, торжественно. Да ведь завтра праздник. Слушал пение. Окутывало чем-то ласковым голову и баюкало. И потом сразу откликнулось далекое милое эхо. Тихие подпраздничные вечера в большом доме: лампада щурится и сияет теплым светом, мебель и цветы кругом странно-новые, непохожие – точно замолкли важно, ждут чего-то. – Где все это? Куда делось? И казалось – ушло назад, как тихие, кудрявые берега, и смотрит сейчас издали. А вдали опять запели. Опускались потихоньку звуки, целовали. Белов закрыл глаза. Было хорошо, вспоминалось самое светлое, самое любимое. …Длинные, зимние вечера – вдвоем, в мягком свете лампы с зеленым, надвинутым абажуром. Вместе с ней, с Лелькой, заглядывали в темную бездну «загадок жизни и смело стучались в глухую стену и прислушивались», к эху. …Было что-то нежное и тонкое – как взгляд, как запах. И оборвалось – нелепо. Лопнули струны на половине аккорда – больно! – А если оно вернется, красивое? Дадут свидание Тифлееву, можно будет передать ей письмо? Буйно кровь застучала, забегал по камере. И точно в ответ труба зазвенела… Дали во вторник! Брызнуло светом и разнесло тьму, унизанную призраками. Забилось сердце – точно начинало жить. Белов остановился. Нарочно сказал себе: – Ну, что ж. Ничего особенного. И опять смеялся тихим, как дыхание, смехом радости, закрывая рот рукою. Мыслей было никак не собрать: точно вырвались из клетки и носились над горячими волнами в светлом просторе. Не знал, что писать. Потом взял бумагу – давно уже была приготовлена – и написал только: «Я сижу в тюрьме. Камера 201. Хотел бы получить от вас письмо тем же путем, каким получится и мое. Сергей Белов». Подумал и прибавил: «Ваш Сергей Белов». * * * Передать письмо вниз, к Тифлееву, решено было в воскресенье вечером. Весь день стояла в тюрьме праздничная тишина – жуткая, томительная. Точно слушают все, что делается за стенами. Там, должно быть, все живые и бодрые, как сухой морозный воздух, как праздничные блестки инея. Там, должно быть, яркое, смеющееся солнце, сверкающий жизнью смех на чистом, скрипучем снегу. И в светлой, яркой комнате – радостная, кипучая работа рука об руку… – А это все, что казалось вчера радостью – разве это жизнь? Целый день лежал. Опять надвигалась издали пустота, и маленькой, тоненькой болью тоскливо ныло сердце – ушло куда-то глубоко, и чуть слышно оттуда его стон. Молчал весь день и Тифлеев. И казалось, что все в тюрьме молчат и глотают тоскливые, мучительные слезы. Неужели там, снаружи, может быть весело? – И Лельке тоже, может быть, хорошо – с кем-нибудь? Хотелось застонать протяжно и долго: а-а-а! – как от боли. К ночи небо стало тревожно-бледным и глубоким, точно убежало вдаль от пристального мертвого взгляда луны. – Будет видно письмо при спуске. Белов нахмурился. Черные, смутные страхи закружились около, прятались по темным углам и выглядывали оттуда, холодными пальцами прикасаясь к нему. …А если оборвется нитка и захватят, прочтут? …А если уведут Тифлеева, и опять он – один? Опять вернуться назад, к прежнему? Темно заглянул в бездну. Дна не было, и смотрело на него оттуда пустое, жутко-бесконечное, как небо в осенний ветреный вечер. Вздрогнул. – Лучше смерть. * * * Когда все стихло и потушили огни, подошел к окну, открыл фортку. За окном кружился и рвал что-то и шумел ветер. Улетал и опять прижимался к окну, замолкал. Становилось совсем тихо и казалось, что если приглядеться, то увидишь приплюснутый к окну нос и любопытные глаза. Было страшно начать. Чудился подкрадывающийся шорох, и сердце билось в тонком смутном тумане опасений. – Ветер будет мешать. Не отложить ли? Оборвал себя злобно: – Что, трусишь? Нарочно, назло себе, громко стуча ногами, подошел к кровати, нащупал под ней в темноте и взял все, что нужно. Длинная и тоненькая, с письмом на конце, гнулась палочка от тяжести и дрожала, и казалось, сейчас тихо, без треска переломится. Осторожно взобрался на парашу. Сомкнулась тишина стеной и надвинулась сзади вплоть до самого окна. Нащупал пальцем отверстие фортки в холодном медном листе: узенькое, даже палец не проходит. Продвинул туда конец с нацепленным письмом и опять вслушался назад, в тишину. Слышно было, как ветер шумел порывами, все сильнее – будто все выше взбирался и обрывался оттуда вниз. Из фортки шла холодная, морозная струя и упиралась прямо в тело. Пригляделся. Было ясно видно – письмо выдвинулось уже за край широкого железного подоконника и висит над пропастью. Задрожало что-то в груди, голова закружилась – точно сам стоял на краю и смотрел вниз. Распустил нитку. Двумя быстрыми, неслышными шагами подошел к трубе, бросил вниз тихим, замирающим стуком: |