Онлайн книга «Пистолет»
И вдруг меня – сзади – кто-то – р-р-раз! – и на себя! И тянет! И так матерится, так!.. я в жизни никогда не слышала, чтобы кто-то так матерился, ну никогда, никогда… И орет: ну ты, девка, ты!.. Дрянь, сволочь, гадина, ну и еще по-всякому, что я тут буду перед вами материться, что ли?.. короче, оглушил меня совсем! И плюхнул на железяки эти клепаные! Животом! Я так ударилась! Думала – он мне все потроха отбил. Лежу без движения. Он меня перевернул – животом вверх. Лежу, как мяса кусок! Он мне орет: ты, блядь, где живешь?! Я тебя домой отвезу! Ну! Говори! Ну я ему и говорю: на Гребешке. Слышу: тачку тормознул. Шоферу что-то злое бормочет. Потом ко мне шагнул. Меня под мышки взял, и под коленки. Я-то не такая уж легкая. Кость у меня широкая. А он меня поднял, как делать нечего. Лежу на руках – у мужика? Какое там! У парня! Пацана! Гляжу ему в лицо – лет шестнадцать ему, что ли. И мысли скачут: ну вот, то переросток, то недоросток. То старик, то молокосос. И он мне в рожу глядит. И улыбнулся вдруг. Так тепло. Только что матерился гадко, а тут – улыбка… такая… Гляжу: раскосый. Татарин, что ли? Или казах? В общем, чучмек какой-то. Из смерти, короче, за шкирку, как кошку, меня выволок. В тачку кинул, на заднее сиденье, как мешок. Сам к водиле сел. «На Гребешок! – говорит. – Живей, худо ей!» Водила поехал. Слышу, бросил пацану моему: «Че это она у тебя, до усеру напивается? На ногах не стоит? И часто ты так ее возишь? Да набей ты ей морду один раз хорошенько!» – и все в таком роде. И пацан, слышу, водиле отвечает: да, типа, надо бы, конечно, поколотить ее хорошенько, чтобы неповадно было! Бабы, они кулак понимают… ну, прямо валит про меня внаглую, будто я его девка и напилась в дымину. Едут так. Болтают. Сперва про меня. Потом про что-то свое. Я уже не слушаю. Перевариваю, как это я жива осталась. И запоздалый страх такой взял. Забрал. Дрожь по мне пошла. Заколыхала всю. Я там, на сиденье заднем, лежу и говорю: эй, ты, дай закурить. И он, нахал такой, оборачивается ко мне, сигарету из пачки выбивает, мне протягивает, и зажигалку мне бросает, и я ее ловко так ловлю, – и слышу, он водиле цедит сквозь зубы: представляешь, достала баба, смолит и смолит целый день, у меня все легкие уже прочернели, я сам столько не курю, сколько она. И я кручу колесико зажигалки, кручу, кручу, – а огня все нет, все нет и нет. И сигарету в зубах держу, и смеюсь беззвучно, колыхаюсь вся, как студень. И р-р-р-раз! – как брошу ему в затылок зажигалку! Да как заору: ты, сучонок! Не можешь никогда мне зажигалку новую купить! Купи сегодня целый мешок! Чтобы я – так – не мучилась! И он захохотал, как заполошный, и кричит через смех, просто икая от смеха: куплю! Куплю! Куплю, еп твою мать! А водила крутит головой, тоже хохочет: весело вы живете, ребята, ой, весело! Так, со смехом, и доехали. А когда мы добрели до двери, и я ключом в замке ковырялась, и в квартиру входили, – он за мной шел, как теленок за коровой, и молчал, не взмукнул даже. Встали мы друг против друга в комнате. Лысые лампочки с потолка свисают. Сырые потеки по стенам. Табаком воняет. Мои шмотки по стульям валяются. На старом шкафу – старый утюг, в который еще наши бабушки угли горячие насыпали, чтоб гладить. Старый самовар на подоконнике: его еще щепками растапливали, – не электрический. Короче, бабушкины сказки. И в пепельнице – окурки мои. Полна пепельница напихана. И он молчит. И я молчу. И мы оба молчим. «Ну, я пойду», – говорит он. И уже шагает – уйти. И я его за руку останавливаю. А рука такая горячая. Как огонь. Мальчонка, пацан такой еще… «Куда! – кричу. – Куда ты пойдешь! Прямо, разбежался!» И реву уже, и слезы ладонью размазываю. Он оборачивается, слезы мне начинает сам ладонями вытирать. Горячими такими ладонями, детскими еще. Глаза раскосые блестят. «Ну что ты, – шепчет смущенно, – ну нет, я не уйду… Давай чаю попьем? У тебя есть чай?» Смирный стал вмиг. Присмирел. Пачку сигарет из кармана куртки на стол выложил. Озирался. Плита у меня газовая – двухконфорочная, дачная. Я ее резиновым шлангом сама к трубе подсоединила. Плиту художник один подарил. Милости ради. Я ему позировала. Голая лежала на топчане. В его мастерской, в Доме художника. Мерзла. Не стыдилась голяком, нет, ну ничуть! Ни капли! Как-то в мозгах никакой похоти и не было. Ни в мозгах, ни в брюхе! Не свербило, ха, ха! Но колотун у него в ателье, это да. Он после сеанса меня шобоном старым укрывал. И кофе мне горячий… ха-а-а, кофе в постель!.. Он за героизм мне плиту и подарил. Потому что узнал, что я на электроплитке готовлю. Чтобы мне за электроэнергию вообще не платить. А хозяйка не узнает, что тут у меня газ. У нее-то отключен он был. Разве с хутора своего она когда сюда прикатит? Да никогда больше. Так и помрет там, на хуторе. А родне ее все по барабану. Я газ зажгла. Он глядел, как я воду в чайник набираю. Потом выдохнул: «Как тебя зовут?» Я говорю: «Кэт». А он говорит: «А меня – Бес». Вот так и познакомились. Гришка! Возьми ложку! Попробуй суп! Ну как, грибочки размягчились уже? Разварились? Или еще нет? Эх, чуваки… Грибной суп – это ж… это ж… это же ресторанная еда! Одна тарелка такого супа – в «Колизее» – или в «Золотой вилке» – знаете, сколько бабок стоит? Не знаете! То-то. Ну и не знайте! Ну что… Мы чаю попили. С жесткими пряниками. У меня больше ничего пожрать не было. Пока чай пили – молчали. А я думала, разговоримся. Ему как рот варежкой заткнули. Чашки пустые. Руки на коленях. Молчание звенит в ушах… как музыка. И тут он мне говорит: эй, Кэт, а у тебя гитара – есть? Есть, говорю, на твое счастье! Старушка такая, гитара эта. Небось, тридцатых еще годов, времен юности хозяйки. Ей под гриф щепки, карандаши засовывали, чтобы она строй держала, струны не спускали. Нахожу гитарку в углу, за ящиками и разломанными тумбочками. Беру, ему протягиваю. И он начинает играть… И петь. И тут меня прошибает. Я слушаю – и реву! Слушаю – и смеюсь! «Да ты, – кричу, – ты же музыкант настоящий, Бес! Тебе же… на сцену – надо!» Он замолкает на минуту. И опять начинает. Новую песню. И я понимаю: это он свое поет, собственное. Композитор, значит. Ну вот. Попел. Гитару на пол положил. Она лежит… как женщина. Пацан сидит. Опять молчит. Будто петь умеет, а говорить – нет. |