Онлайн книга «Безумие»
А потом, когда успокоится, закончит молельню и сядет на кровать, палец вверх поднимает и говорит всем в палате: а святой Серафим Умиленный за ночь наплакивал, служа Богу пресветлой любви, три стакана слез! Коля игриво настроен. Служба, не служба, все равно! Блаженный, он псих, а Коля-то нормальный! Почему бы не пошутить со старичком! – Эй! Блаженненький! – Двинул его, несильно, играючи, локтем в бок. – Кончай эту тягомотину, брат! Давай лучше с тобой веселую споем! Когда б имел златые горы! И реки, полные вина! Все б отдал я-а! За ласки, взоры! Чтоб ты владела мной… одна! Беньямин дернулся, сильно покачнулся, ухватился за спинку койки. Длинный халат, наподобие рясы, волочился за ним. «Нарочно такой выпросил у медсестер. Ну вроде бы как он настоящий батюшка». Коле хотелось озоровать. Веселиться напропалую. Что они такое с утра ввели ему в горькую кровь, что его объяла буйная, невиданная эйфория, будто он вылакал бутылку армянского коньяка да под чудесную закуску? Присел перед Беньямином на корточки. Выбрасывал ноги. Плясал вприсядку. Беньямин прекратил петь и молиться. Страдальчески наморщил огромный лоб. Палата грохотала, заходилась смехом. Марсианин сидел недвижимо. – Ах ведь твою, голубка, руку! Просил я у него не раз! Но он не понял мою муку! И дал жестокий мне отказ! Ну как же, милый, я покину… семью родную… и страну! Задыхался. Сам хохотал. У самого слезы – по щекам текли. А потом как вскочит с пола да как просунет руки Блаженному под мышки, да как приподнимет! Как бабу в танце! – Ведь ты уедешь на чужбину! И бросишь! Там! Меня! Одну! Держал Беньямина на весу. Беньямин беспомощно болтал ногами из-под полы халата. А потом неудачно разжал руки; и Беньямин, вместо того чтобы крепко встать на ноги, упал на пол. И так лежал, грудой рук и ног и тряпок. Белая борода заносчиво торчала вверх, как приклеенная. Мелкашка тонко провыл: – Уби-и-ил! Уби-и-и-ил! Мальчонка-Печенка так и вскинулся. Обнял себя руками, затрясся и завизжал поросенком: – Аи-и-и-и-и! Спаси-и-и-и-ите! Коля глядел на гору плоти и жалких тканей. Больничные шлепанцы соскочили с сухих ног. Сизые ногти, жесткие кости щиколоток. На икрах глубокие шрамы. Воевал? Бандиты резали? В тюрьме пытали? Всяк человек проходит сквозь жизнь, и его подстерегают ножи, топоры, веревки и пули. Да просто руки своего же брата, человека. Убить, изувечить можно просто руками. Задушить. По затылку кулаком оглушить. Он взял Беньямина за ногу. И ногу хулигански крутанул, вроде как оторвать пытался. – Эй! Старик! Поднимайся! Не притворяйся! Я с тобой – повеселиться хотел! А ты… Что придуряешься?! На жалость бьешь?! Крюков орал это и себя не узнавал. Это кто-то другой за него орал, измывался над лежащим на полу. «Лежачего не бьют», – еще успел подумать он, в то время как рука его сама сжималась в кулак, сама размахивалась и сама въезжала Беньямину под ребро. – Ты! – Слюна летела изо рта. – Ты, старый пес! Что валяешься! Разлегся тут! Напускаешь на себя! Что мы все – тебя – пожалели! А кто меня пожалеет?! Меня?! Кто-о-о-о?! Уже бил, бил, быстро вскидывая руку, куда угодно, не раздумывая, бешено, слепо. «Я и правда бешеный. Черт, бес во мне! Бес! Я с ним не справлюсь! Что я творю?!» Последняя мысль исчезла, погасла. Красный огонь застлал, пожрал разум. Крюков оскалился. Оставил лежащего Беньямина. По лицу старика ползла красная слеза. Зачеркивала красной полосой его лицо, как в школьной тетради – ошибку. Жизнь – ошибка. Лик закрась суриком, киноварью. Вместо лика – красная лужа. Скрючил пальцы. Царапал себя лицо ногтями. И у него, у него такие же красные полосы по лицу. И такой же кадмий красный течет. Не чувствовал боли. – Эй! Крюков! Пляши! Мелкашка корчился и взбрасывал над головой маленькие, как у пацана, кулачки. Сивые волосенки на затылке вставали лучами. – Николай, ты что… Ты это брось! – Валяй! Валяй! – Я боюсь! Боюсь! Боюсь! Бес опустил ноги на пол. Прожигал Колю угрюмым угольным взглядом. Прошагал к двери, высунулся в коридор и заорал: – Санитары! В десятую! У нас больной взбесился! Уже топали по коридору тяжелые ботинки. Врывались рослые мужики. Хватали, вязали, несли. В процедурную. Там в шкафах все ампулы, какие нужны; врачу и сестрам так удобнее, в палату не бегать по сто раз со шприцами. Кинули на кушетку. Крюков извивался червем. Орал так, что санитары ушли зажимали. – С чего он так взорвался? – Дык шамашедший жа! – Димыч, это козе понятно. Обострение! Ну где там врач! Старая седая сестра стояла у процедурного стола, обрывала бумажные ленты с коробок с лекарствами. Вошел мужчина. Светлокудрый, шея крепкая, бычья, плечи борцовские. На ходу застегивал белый халат. Санитары воззрились изумленно. – А это… ни шиша себе… здрасте! – А вы кто такой? – Вы доктор? У нас таких нет докторов. – А может, вы шпион! Слишком светлое лицо. Слишком добрый взгляд. Слишком ясная, ребячья улыбка. Чистенький, розовенький, сейчас захрюкает. Ну да, и носик курносый пятачком. Коренастый санитар с рожей бродяги, небритый и наглый, локоть угрожающе поднял: – Ты, приблудный… а ну, вали! – Тихо, Щен, тихо, не горячись… а может, это… Осеклись. Одергивали халаты. Мялись. Русокудрый засмеялся радостно, необидно. – Меня всегда и везде за чужака принимают. Такое лицо. Слишком счастливое, что ли. А вот сюда к вам подался, в обитель несчастья. Будем знакомы, ребята! Ваш новый врач. Запускаев. Запускаев. Запускаев. – Очень приятно. – Очень… приятно! – Очень!.. о-о-о… приятно… Каждому крепко руку пожал. Мужики жали ответно, еще крепче. Доктор не дрогнул лицом. – Да вы сами как санитар. Такой сильный, – сказал Щен, дуя на руку. Опять смеялся. Покосился на больного, что корчился на кушетке, связанный. Крюков, почуяв чужой пристальный взгляд, опять заорал невнятицу. Сестра уже совала Запускаеву в руки историю болезни. – Так, так. Ясненько. Перебор нейролептиков. Обратная реакция. Не надо так рьяно накармливать организм психотропными. Палка ударит другим концом. Так, чистка нужна. И еще какая! Никаких галоперидолов! И валиумов! Для начала… Зоя Ефремовна, слышите?.. капельницу сердечную, на физрастворе: калий, магний… и еще добавьте изокет! Я вижу, у него цветущая стенокардия! Ах, жалко. Молодой такой… или не слишком молодой? Ребята, разденьте его. Ох, какой израненный! Война… все ясно… |