Онлайн книга «Безумие»
– Но как же он без валиума под системой-то будет валяться, доктор, а?! Он же дергается видите как… и все порушит к едрене-фене! Русокудрый, розовенький поросеночек хрюкнул, опять засмеялся. Все было весело ему. Как и не корежило рядом с ним на кушетке человека. Крики, стоны; а может, это просто далекая музыка? Патефон? Баян на танцплощадке? – Ничего! Не порушит! И игла из него не вырвется! Мы ее – ему – крепко приклеим! А самого привяжем к кушетке! Давайте, добры молодцы! Навались! Санитары ухватисто, живо перетянули ноги и руки Крюкова резиновыми ремнями и скрученными из рваных простыней жгутами. Коля не закрывал рта. Охрип от крика. – Орет уж очень, доктор… как вас? – Александр Никитич. – Очень приятно! Блажит-то как! Может, мы ему – простыню в рот, и делу конец? Ну, кляп? – Э, так не пойдет. Смотрите, как надо! Новый врач подошел к Крюкову тихо и мягко, как кот. Уселся на край кушетки. Сестра уже тащила капельницу. Запускаев наклонился над Крюковым, провел пальцами обеих рук у него по вискам, по щекам. Говорил медленно, размеренно, мягко, вкрадчиво, монотонно, мерно, успокаивающе, властно, терпеливо и настойчиво повторяя слова, вливая их внутрь Крюкова, в его глотку, в его грудь горячим, среди зимы, глинтвейном. Горячим чаем. Горячим, со сливочным маслом и медом, молоком. – Вы спокойны. Спокойны. У вас все хорошо. Вы расслабились. Ваши руки мягкие. Ваши ноги тяжелые. Они отяжелели. Приятно отяжелели. Вам хочется лежать спокойно. Спокойно. Вам радостно. Вы счастливы. Вы спокойны и счастливы. Вы хотите спать. Спать. Спать. Вы спите. Спите. Спите. Вы спокойно и счастливо спите. Вам ничего не нужно, кроме сна. Вам снятся прекрасные, спокойные, счастливые сны. Вы будете спать долго. Долго. Долго. Вы проснетесь, когда я вас разбужу. Осторожно поднялся. Прижал палец ко рту. Мужики глядели круглыми глазами. – Так вы… гипнотизер? – Эк заговорили бедолагу… вмиг захрапел… Доктор Запускаев взъерошил золотые кудри. – Черт, а где же моя волшебная шапочка? Голова мерзнет! Беззвучно захохотал. Сестра перетягивала Крюкову руку выше локтя резиновым круглым жгутом. Капало медленно. Прибавила. А теперь быстро полилось. Убавила. Никак не могла найти нужный темп. Руки слегка дрожали. Старая сестра, опытная сестра. И на старуху бывает проруха. – Давайте я, Зоя Ефремовна. Запускаев крутанул колесико капельницы. Закапало так, как надо. – Ребята, отвяжите его. Да не бойтесь! Его теперь пушкой не разбудишь. Крюков спал как младенец, с открытым ртом. * * * Идти по коридору, идти в клозет, бодая воздух старым слепым быком. Врет пастух; бык еще не старый, и все-то он видит, все знает. Витя качался на волне коридора пузатым маленьким телом, маленький человечий поплавок, и людское море вокруг то набегало на деревянный, кирпичный берег, то опадало. Утихал прибой. Вечер накатывался исподволь, незаметно, заливал беленые потолки синими чернилами. Обмакни перо в чернильницу, врач; запиши в истории болезни: нет буйных, и нет спокойных. Нет больных, и нет здоровых. Все мы одним миром мазаны. Кто верит и кто не верит. Кто знает и кто не знает. Кто живет – и кто… Падал, споткнувшись. Вцепился в стенку. Устоял на ногах. Эх, и правда, как на грудь принял. Обернулся. Шаг шагнул – и чуть не налетел на высоченного мужика в полосатой лагерной пижаме. Выругался. Вытаращился. – Колька! Ты ли! Крюков кусал губы. Глядел на Витю сверху вниз. – Боже мой, Витька, ты что тут делаешь! – А ты! – А ты! Витя боднул его лбом в грудь. Коля схватил его за плечи. Тискали друг друга. За их спинами гомонили раздатчицы, урчала и гремела тарелками столовая: готовились к ужину. – Меня в горячке приволокли сюда. Я ничего не помню. Честно! Ни хрена! А ты-то, ты-то! Ты-то у нас праведный! В рот ни-ни, только по большим краснознаменным праздникам! – Не издевайся. – Что, тоже прихватило? Пора, пора бросать… и курево и зелье… – Да нет, Колька. Не поэтому. Ничего ты не понимаешь. Не в коридоре об этом балясы точить. Сделал страшную рожу. Прижал палец ко рту. Колька закивал. – Да, да. Молчу. Расскажешь. – Что я расскажу, язви их. – Перешел на шепот. – Здесь у стен уши, а у стульев ноги. Мне… Коля наклонился. Витя прислонил косматую рыжую башку к груди друга и процедил: – Мне вялотекущую шизофрению шьют. Лечение током назначили. И все не идут на ток брать, паразиты. Каждый день жду этой казни. Солят меня. Это так мучат, ожиданием. Изверги. Отстранился. Нарочно бодро возвысил голос: – А на ужин у нас сегодня шрапнель с тухлой рыбой! – Какая, к чертям, шрапнель, Витька?! – Обычная! Перловка! Любимая каша солдат! Дошли до Берлина, и там перловка, язви ее в бога-душу-мать! От пищеблока донеслось: – Товарищи больные! Быстро! Кто ходячий, ужинать! Кто лежачий, встречайте у дверей палат! Не задерживайте работников! Нам всем домой охота! Витя сумрачно сверкал глазами из-под кустистых рыжих бровей. – И нам домой охота. Да нас никто не пустит. И, скорей всего, очень долго. Так что, Колька, готовься. У Крюкова мороз, выпустив ледяные когти, пробежал по спине. – Не шути так. Меня жена вызволит. – Тебя жена. А меня – некому. Еще… Опять подался вперед. Крюков, будто запанибрата, за шею его обхватил. Согнулся, слушая. – Ты знаешь, тут – Манита. Она… – Манита?! Заткнул себе рот кулаком. Раздатчица высоко, кукушкой, крикнула: – Не орать тут! Ишь! – Хочешь, побожусь! Ей-богу. Она ко мне вчера ночью приходила. Сама нашла. Только, Колька, с ней и вправду плохо. Она ни пса не помнит. Не помнит, что она художница. Какие, говорит, я картины писала? Я пытался ей втолковать. Не слушает. Глядит, как баран на новые ворота, и хохочет. Я бросил. Все напрасно. Мне кажется, они ее уже хорошо умучили. – Но тебя-то помнит? Тебя-то нашла? – Сам не знаю, как. Думаю, все случайно. – Я так не думаю. – Колька, ты вообще умом не отличался никогда. Засмеялись оба. Взялись за руки, как дети. – Вить, пойдем и правда перекусим. Звали же. Я только это… быстро! Сейчас! В гальюн! |