Онлайн книга «Безумие»
– Беги, отлей. Коля вернулся, встряхиваясь по-собачьи. Сели за стол на нетвердых овечьих ножках. Корабль мотало. Ветер поднимался. Ледовитый океан сгущал морозный сумрак. Жидкий чай качался и выливался на клеенку из грубых, тяжелого стекла, граненых стаканов. Перловка сыпалась из ложек, рассыпалась веселым зерном. Витька густо солил и перчил кашу. – Витька, что ты делаешь. Один перец в тарелке. Ты же не в Грузии. – Я всегда в Грузии! Я сейчас в Грузии! Прикинь, и ты в Грузии тоже. Мы с тобой оба в Грузии. Мы же психи, е-мое. Где хотим, там и едим. – А может, мы в Италии. На террасе летнего кафе. А напротив – Флоренция, солнце, и Микеланджелов Давид под дождем, голый и мокрый. – Э, нет. Не так. Напротив – Ватикан, и там, внутри, Сикстина, и мы кофейку попьем, кьянти выпьем, граппы хряпнем… – О да, граппы!.. – И пойдем глядеть Страшный, очень страшный Суд. Голых мужиков и баб, в небесах летящих. И знаешь, кто нас на Страшный Суд поведет? – Кто? – С трех раз догадайся. – Она? – Ну да, она. Манита. Тухлые хвосты скорбного хека есть не стали: зачем позор на душу брать, еще выблюют ненароком. Пили слишком светлый, цвета мочи, холодный, безвкусный чай. Прихлебывали, будто он был горячий. – А как она нас поведет? – Да так. Просто. Молча. Ты знаешь, кто она на самом деле? Колька, любопытствуя, набок, как птица, голову склонил. Витя поманил его пальцем. Колька перевернул пустой стакан и дном вверх поставил на пустую тарелку. – Проводник. – Кто, кто? Колька утер рот рукой. – Проводник. Она знает дорогу. Ну, путь знает. – Путь? Вить, ты и правда что, того, а? Нет, честно сознайся! Что брешешь-то? Я ведь не ребенок. И не доктор тут ихний. Что ты передо мной-то… Вскинул на Витю глаза. Смотрели друг на друга. Коля глаза опустил. – Прости. Я все понял. Все. Нашел под столом рукой Витино колено. Крепко сжал. * * * Вот опять ночь. И опять не спать. Койка, железная шлюпка. Я все равно не спасусь, прыгнув в тебя. Железными веслами трудно грести. Я лучше пойду по Кораблю, в ночной рубахе, босая. Слишком длинные рукава у рубахи. Слишком много у нее завязок. Если я начну руками махать, сильно, в голос кричать – меня рукавами замотают, завязочки завяжут. Со мной так уже делали. Я лежала на койке как бревно. Вся замотанная. Не шевельнешься. Меня так усмиряли. Я дикий зверь. Чья у меня голова сегодня? Волчья? А может, лисья? Никуда ты не пойдешь. Ты лежишь, крепко к койке привязанная. Рука затекла. Ноги занемели. Медленно, важно отворяется дверь. Подходит из лунного мрака белая фигура. Приближается к ней. Что, лежишь, бедная девочка? Лежу, мой Господь. Ты ведь Бог, да? Нет. Я не Бог. Никто из нас не Бог. Но я отвяжу тебя. Старик, глаза ясно и чисто горят, белая борода серебряными ручьями струится, тающим ледником ползет вниз по груди, наклоняется сначала к ее ногам. Отвязывает ноги. Потом к ее запястьям. Отвязывает руки. Растирает ей затекшие ладони. Дует на них, будто она обожглась, а он ее утешает. Утишает боль. Ты со мной как отец! Я лучше, чем отец. Я все знаю про тебя. Я знаю, ты хочешь уйти к Луне. На свободу. Вот. Иди. Гуляй. Но возвращайся. А хочешь, не возвращайся. Дело твое. Как тебя зовут, старик? Я Беня. А тебя? Я Манита. Маня? Нет, Маргарита. Катись, жемчужина. Манита босиком подходила к двери. Лунный луч мелом расчерчивал пол палаты, мечом рассекал надвое кровати, распиливал серебряным ножом тумбочки. И все, что таилось внутри, вываливалось наружу. Можно было идти и подбирать. Собирать, как в лесу грибы. Родной мусор. Любимый мусор. На него можно молиться. Вот перо погибшего ворона, он пролетал над балконом и перо уронил, а в него выстрелили мальчишки из рогатки. Вот низка бус, она думала, это мачехины, а отец ей шепнул на ухо, и слишком горячие были у него губы, и ей мочку обжег: «Это – матери твоей. А она… носит. Я не могу отнять». Вот наперсточек мельхиоровый, на боку скачущая лошадь, а верх янтарный, и в янтаре дырочки, чтобы иголку в ткань толкать. Наперсток лежит во фланелевом зайце. Заяц висит над ковром в ее спальне. У зайца давно отвалились костяные крашеные глаза. Понуро висят грязные фланелевые уши. Он когда-то был беленький и чистенький. Манита, неряха, постирай зайца! Слушаюсь, мачеха. Не постирала никогда. Так и висел, в грязи, пыли и паутине. Вот программка на премьеру в оперный театр. Дают оперу твоего папы, малышка! Под названием «Заре навстречу!» Полгорода приглашено. В том числе и журналисты! Везде напишут о премьере: и в «Правде», и в «Труде»! Любимая, наряди ее как следует. А как следует? Юбка плиссе, юбка гофре. Белые гольфики. Белые босоножки. Кофточка в горошек. Летняя круглая глупая панама. Да вечером уже не жарко! Зачем ей панама! Милый, она все время потеет. От ее платьев и трусов так пахнет. Еще не хватало, чтобы она в театре благоухала. Так подуши ее духами! Своими духами! Что я тебе подарил! Еще чего, буду я ее душить «Шанелью номер пять»! Напрасно! Слишком жирно будет для такой пигалицы! Манита шла по коридору. Санитары спали. Постовые сестры спали. Спали кастрюли в раздатке. Спали тарелки и стаканы на решетках сушилок. Спали ампулы в вате; шприцы в стерилизаторах; иглы в спиртовом растворе. Спали опасные снадобья и бесполезные рецепты. Спали резиновые жгуты и громоздкие капельницы. Спал ток в страшном кабинете электрошоковой терапии. Спали лифты и каталки. Спали носилки и костыли. Спали усердно накрахмаленные накрахмаленные белые халаты. Спали предметы; а люди, разве спали люди? Не все. Делали вид, что спят. Рыдали. Рвали ногтями подушки. Орали, и одинокий крик далеко разносился по пустынному, медленно плывущему Кораблю. Молчали и думали без мыслей. Плакали без слез. Смеялись без смеха. Такое тоже уметь надо было. Я проводник. Я первопроходец. Я иду одна. Сейчас одна. НО я всех поведу за собой. Всех – уведу. Мне надо только разведать дорогу. Дорога опасная. Ледяная. В скалах. В торосах. Между нагромождений медвежьих льдин. Метель все замела. Нет пути. А я знаю: путь есть. Его только надо нащупать. Не глазами! Нет! Сердцем. У моего сердца есть глаза, и они светят сквозь ребра. И так я иду, и не упаду, и не ошибусь. А что я вижу? Я вижу все. Даже то, что видеть нельзя. Даже это. |