Онлайн книга «Ярмарка»
– И все сбывается? – Да как по-писаному! – Вон на Московской железной дороге бастуют. С лозунгом: «Деньги – рабочим!» – А у нас? – Что – «у нас»? – У нас кто будет бастовать? Мы? – Ну, мы… Ха… Мы – безработные. Мы даже не рабочие. – А почему, почему мы безработные, ты задумался?! – Да я только об этом и думаю! – У Тараса вон отличная статья. Я набираю. – О чем? – О гламуре. О богатеях. Обо всей этой кодле рублевской. Как он в туалете на толчке сидит, журнальчик глянцевый листает – и листок – раз – отрывает – и… – Ха-а-а-а-а! –…и кошке в миску отхожую кладет… У одного была налысо брита голова. У другого белые волосы стояли торчком, как стебли высохшей травы в степи. Третий мертво глядел сонным лицом в черных очках, как в черной маске. Четвертый, пламенно-рыжий, обсыпанный веснушками, как красным просом, сидел с обнаженным торсом, и на его плече огромным черным пауком шевелился набитый кельтский крест. Все беспощадно, одуренно курили. Дым плавал в комнате, будто лилось молоко. Бритый выматерился. Рыжий больно двинул его кулаком промеж лопаток. – Следи за собой! Бритый погладил ладонью гладкое темя. – Принц, тоже мне… Я – мужик… – Мы все тут мужики. – Чего! Еретик вон тоже матерится! У него мат… – Запомни: Еретик – это не ты. Он может делать все что хочет. Он. А не ты. – Ребята, ближе к телу, как говорил… не помню кто… – Ги де Мопассан. – Не дави интеллектом. – Что застыл, как столб? Набирай дальше! И вслух, вслух читай! – Я охрипну. – Читай, говнюк! – «Люди по природе своей чудовищно неравны…» – Е-да-ты-мое, да это ж правда! Здорово сказано! Они курили и все равно матерились иногда. Один сгорбился над старой машинкой «Москва», бил в тугие клавиши негнущимися пальцами, выкрикивал то, что печатает. Другие сыпали пепел мимо медной маленькой пепельницы – на пол, на стол. В окно были видны обгорелые доски, бревна съеденной огнем стены. Они сидели в уцелевшей спальне Петра и работали. Делали газету. Свою газету. Пытались ее делать: сквозь курево, водку в наспех, зубами, откупоренных бутылках, и стопки куда-то под кровать закатились, шорох черновиков, россыпи спичек и зажигалок на мятых бумагах; сквозь свои выкрики и горький, серый, будто пепел, смех, сквозь упрямое бугренье молодых мышц под покрытой – от недоедания – погаными фурункулами кожей; сквозь блеск глаз и матюги, торопливые удары кулаком по дымному воздуху: «Так! Да! Верно!» – сквозь толщу своего ненавистного времени, куда они попали, может, по ошибке, куда их бросили, как котят – утопить, а они задвигали лапками, зашевелились, задергались, и – поплыли, поплыли, вперед. Они и сами смутно, туманно догадывались: на черта им эта газета, и эта борьба, и эта якобы близкая революция, – а кто восстанет-то? что, нищие массы? да они не то что восстанут – они скорей в гроб лягут, чем с кирпичом в руке на дворцы пойдут! – но молодое тело и молодая душа требовали борьбы, сопротивления, приказывали – двигаться, прыгать, ненавидеть, драться. И печатать ненавидящую газету. И, быть может, если повезет, – стрелять. Стрелять! Вот чего они хотели больше всего. – Петька, где ствол купил? – Да-а, спрашиваешь… Где купил, там больше нет! – С рук, что ли? – С ног, точнее. – Дай поглядеть. Классный. – «Макаров». – Настоящий?! – Нет, ну… – Ну, ну. Если близко стрелять – убить из него можно. – Кота? – Тебя, дурень. Глаз тебе выбить. Без глаза ты жить не будешь, так? Пуля в мозг попадет. – Обойму покажи! – Может, тебе еще и разобрать его? – Ну, разбери. – Ну, давай. – Вы, тише! Читаю! «В один прекрасный день режим неминуемо рухнет…» – Еп вашу мать! Кто б сомневался! – Заткни едало. – Заткни нежные ушки. – Давай скорее, сейчас мать придет. Машинка тарахтела, как трактор. Курили гуще, бесстыднее. Петр встал с кровати, шагнул к окну, толкнул кулаком стекло фортки. Свежий воздух. Как хочется свежего воздуха. Зима, свежий холод, и дом их сгорел, и они не успели напечатать статью. Сейчас придет мать и разгонит их. Еще и наругает: за табак, за водку, за разбитую любимую стопочку – она из нее еще с покойным отцом после свадьбы, в Сибири, пила. Стопочки с самой Сибири сохранила, а он пьет с дружками, взял и разбил. Об стенку, что ли, грохнул? Такое крепкое, толстое стекло, как сталь. Мария явилась. Выгнала парней. Поглядела на мусор на полу. Погорельцы и так, а эти, курильщики, смолят, еще и их оставшийся целым угол подожгут. Засучила рукава; в кладовке набрала в ведро воды. Мусор собрала в мешок, стала терпеливо мыть, отчищать дощатый, исшарканный пол. Дружки вывалились на улицу. Петр тоже оделся. Стоял перед матерью, елозящей тряпкой по полу, дергал плечами, в черной, будто котами ободранной, кожаной куртке. Сжимал, тискал тайно в кармане пистолет. – Мама… Я пошел, ну. Мария возила мокрой тряпкой по полу, не глядела на него. Он осторожно потрогал нос, потрогал царапины над лишенным зубов, пухлым ртом. – Мама… Пошел я, слышишь… Мария остановилась. Разогнулась тяжело. Швырнула тряпку в ведро. Вымахнули грязные брызги, обдали ей колени. – Куда? Будто полынью обмазали ей губы. Она облизнула их, горькие, сухие. – Ну куда, куда… По делам. – Какие у тебя дела? Он смотрел на круглые, твердо-железные носки своих грязных, растоптанных берцев на военной шнуровке. – Всякие. – Что за компания опять была? Почему вы пьете? – Мама, я уже взрослый. Я – могу. – Не удержался. – Ты же можешь. Она отвернулась, заправила мокрой рукой прядь волос за ухо. Петр глядел на ее сутулую спину. – Ну я пойду. – Иди. Она не спросила его, когда вернется. Петр вышел, тихо закрыл дверь за собой, плотно. У него уши горели. Ступив на морковно хрупнувший снег, он опять сунул руку в карман и любовно, как грудь девчонки, ощупал, огладил тяжелый, холодный пистолет. |