Онлайн книга «Ярмарка»
Еретик – это был Еретик. Он восстал против всего святого. И против всего дерьма. Он писал книги. Он кричал на наших митингах. Он снимал фильмы. Может быть, это были плохие книги, нелепые речи и говенные фильмы. Но для нас они были самыми лучшими. Потому что мы понимали, знали: плохая, но правдивая правда лучше и чище самой великолепной, самой жемчужной лжи. И ересь – да, ересь, я знал это, она была живее всякой святой мертвечины. Потому что пока живой живет, он хочет живого. Он не хочет плыть в Мертвом море. Да в нем далеко и не уплывешь. Скоро сдохнешь. Мать уехала; я был один; сутки болтался один. А на второй день заявился хромой Кузя с тросточкой. И принес бутылку водки. Мы сидели и хорошо пили, я закусона набрал, когда позвонил Красный Зубр. – Приходи, Зубр, – сказал я с набитым ртом в трубу, – затарься только. Зубр затарился на славу. Две бутылки «Золотой Хохломы». И батон копченой колбасы. – Ты наследство получил, Зубрила, а? – спросил я. – Подработал на хлебозаводе, – нехотя сознался Зубр. – Пауку позвони? – сказал я. Зубр позвонил. Паук подгреб, молодец. Мы замечательно загудели. Мы гудели долго, три дня из хаты не вылезали. Пили за революцию. За победу. Все прокурили. Сигаретами одеяла и матрацы прожгли. Хорошо, что хату не подпалили. А вполне могли бы. Ночью Паук растолкал меня. Я лежал весь в клубах синего противного дыма. Горело одеяло, и еще тлела обивка старого дивана. Я, сонный, с чугунной башкой, скатился с дивана, больно ударился об пол локтями и задом. Паук спал на полу, на матрацах. Они, кажется, тоже горели. Зубр встал, он вообще на полу спал, в одежде, прямо в берцах, без всякой постели, как герой в полях, стал страшно ругаться и тушить огонь. Набрал полный чайник воды и лил на диван, на матрац, на пол, мне на голову, Пауку за шиворот. Мы орали. Зубр выкинул в форточку все банки с окурками. – Мать тебя прибьет, когда приедет, – высвистел сквозь зубы Зубр. Кузя спал как убитый. Как сурок. Он спал как убитый сурок. Мы отоспались и гудели еще два дня. Потом мои друзья по партии ушли. А потом я обнаружил, что денег, которые оставила мне мать, больше нет. Ни копейки. «Ну что же, – подумал я весело и растерянно, – что же, что же… Поеду собирать грибы, что ли». Стояла ранняя, ясная осень, и уже серебрились утренние холода. Я нашел в кладовке, средь разного прекрасного старого мусора, корзинку, слегка подлатал ее дырявое дно, отправился на вокзал, сел на электричку, идущую на север, в леса, и поехал. На контролеров не нарвался. Вылез на станции Линда. Деревенька рядом со станцией. Грязная дорога, вся в кочках, в лес ведет. Я по ней пошел, корзинку к боку прижимая. Шел-шел, шел-шел… вот он и лес. А если здесь грибов ни хрена нет?! «Папанинцы на льдине вроде ремни варили, ну, я листьев наберу и зеленые щи сварю, – думал я сумасшедше. – А потом еще чего-нибудь наберу. А потом еще…» Я остановился. Прямо передо мной, под ногами, шоколадно блестели какие-то кругляши. Я наклонился. Это были шляпки грибов. Конец света! Их тут была тьма! Я проглотил слюну. Я представил себе огромную сковороду жареных грибов. Остатки масла подсолнечного у меня были, на дне бутылки. Потом представил кастрюлю, доверху полную грибным супом. С ломтиками картошечки. С листом лавровым и шариками черного перца. Даже запах ноздри защекотал. – Ах вы мои ми-и-и-илые… Я присел на корточки, вынул из кармана нож, большим пальцем вывернул лезвие и стал тихо, осторожно, приказывая себе не торопиться, срезать грибы. Шут их знает, как они назывались! Мне это было по херу. Грибы, и все. Я втягивал в себя слюну, радовался и старательно, ласково срезал им головы. И вдруг я услышал – сбоку от грибной щедрой дорожки – странный стон. Такой длинный, тяжкий стон. Но не взрослый. А вроде детский. Будто ребенок там лежал, в кустах, и тихо стонал, умирая. Я застыл с ножом в руке. А если там, рядом с ребенком, те, кто угрохал его, подумал я? И пот облил мне спину. Прислушался. Ни хруста ветки. Ни стона. Тишина. Я долго слушал тишину. Потом отважился. Тихо, вдумчиво ступая по палым, пахучим листьям, пошел к кустам. И только подошел – опять раздался слабый стон. Я, сжимая в пальцах грибной нож, наклонился и раздвинул сирые, полуголые кусты. В кустах, на земле, в грязи, лежал, как червячок, человек. Я обежал его всего глазами. Какое там мужик! Пацан. Мальчонка. Белобрысый. Волосы белые на затылке, надо лбом вверх торчат, будто нарочно ирокез сделал. Перед кем ирокезом – в лесу – козырять? Перед белками? Я подергал его за этот белый ирокез. – Э-э-э-эй, – протянул я, – ты как? Ты как тут… Пацан застонал громче. Перевернулся с бока на спину. Раскрыл навстречу мне, снизу вверх, глаза. И я увидел, что он зажимает рукой себе бок. А по пальцам липкое, красное ползет. На землю. На гнилые листья. На грибы, что – рядом с ним, под ним, раздавленные им. – Ну ты как же… Ну ты что… Я сел на корточки. Сунул нож в карман. Мысли ворохались в голове тяжелые, плохие, но быстрые. Глаза у пацана были тоже белые, как волосы. Думать дальше было некогда. Я подхватил его под колени и под мышки, поднял и понес. Пронес, обдираясь, сквозь кусты, сквозь бурелом, к тропе. – Мать твою, – громко сказал над его белой головой, – а жрать-то нам будет в натуре нечего. Грибы! Погодь, друг… полежи чуток… Я положил Белого на землю, и он снова тихо простонал. Выстонал какое-то слово. Вроде: оставь меня. Я вернулся за корзиной. Ничего уже не думая, вытащил из кармана джинсов никчемную старую резинку, вот для чего она, оказывается, тут лежала, – привязал резинку к корзине, сладил петлю, всунул туда голову, корзинку за спину перекинул. Как рюкзак. Вернулся к Белому. У него глаза были широко раскрыты, и осмысленная боль плескалась в них. – Я умру, да? – спросил он членораздельно, но очень тихо, я еле услышал. |