Онлайн книга «Ярмарка»
– Фединька, вот адрес, вот бумажка… – Да что ты, душа моя, как заполошная… Куда бежишь?.. И не пройдешь?.. – Фединька, срочно по этому адресу иди, картину бери и иди… – Да какую картину, что ты, Машулька, спятила?.. ух, безумица моя… Целовались жадно, опять стоя, в темноте, опять как ночью на вокзале, будто на поезд опаздывая. И правда: время уходило, утекало, убегало, как поезд. – Неси «Песочные часы»… Там баба одна, ух какая богатая… Муженек у нее – вор в законе, что ли, такие апартаменты, в центре города, на Славянской… Прямо сейчас иди!.. Картину заворачивай в бумагу, в тряпку какую-нибудь – чтобы снегом не побило, не промокла – и иди… Ступай, говорят тебе!.. Пили друг друга, как воду холодную, вкусную, в пустыне. Задыхались. – Сейчас, сейчас… Иду, иду… Федор, прежде чем войти в огромный, роскошный, богатый дом, выкурил перед подъездом две сигареты. Бросал окурки под ноги, в пухлый, нападавший за вечер снег, давил подошвой старого ботинка. Да-а, ботиночки… Да-а, художничек… Не светский лев, нет. А друзья твои – все светские львы, что ли? Да таких, как ты… Не додумал. Схватил золоченую ручку дверную, зло, с силой рванул на себя. Хозяйка обсмотрела его мгновенно, все сразу поняла – и то, как дрожащими руками разворачивал холст, согнувшись над ним, как над больным ребенком, выпрастывая из старой грязной тряпки; и то, какие башмаки тертые, худые; и то, что зубов во рту раз, два и обчелся, будто цынгой на севере болел; но когда он освободил полотно от тряпок, она не сдержалась, втянула воздух: «О-о!» Свет с холста ударил в них обоих, как если бы от входа в пещеру откатили камень, и солнце брызнуло в чахлую тьму. – Сколько вы за нее хотите? Хозяйка уже знала, что художник ответит. Федор переступил с ноги на ногу. Еще раз переступил. – Да, это… Сколько вы дадите… Хозяйка усмехнулась. – Хорошо. Подождите тут. Федор стоял в прихожей, вцепившись в подрамник. Хозяйка ушла. Он остался один и завертел головой, рассматривая фонтан, бассейн, живопись на стенах, роскошные, алмазно играющие люстры на потолке. – О-е-о-о-ой, – тихо бормотнул себе под нос, – ни хрена себе домулька… У него заломило скулы от чужой роскоши. От созерцания иной жизни, которой он не будет жить никогда. Захотелось скорее убежать отсюда. И больше никогда не приходить. Вошла хозяйка. Несла в пальцах конверт. Брезгливо, как дохлого паука. – Ваш гонорар, – сказала тягуче, в нос, манерно. Федор взял – и чуть было не поклонился. – Спасибо, – сказал. – Пусть моя работа тут… И оборвал, повернулся и к холсту, и к хозяйке спиной, и вышел, в смятении забыв попрощаться, сгорая то ли от стыда, то ли от радости, то ли от чего другого. На улице валил снег. Федор, закрывая огонь спички рукавом и ладонью, закурил с облегчением. Долго, жадно втягивал, всасывал дым. Дым как снег, подумал, все курится и курится, все идет и идет. А когда-то сигарета докурится. И другой – не раскурю. Он сунул руку в карман. Вытащил конверт. И опять сунул в карман. Ему не хотелось глядеть, сколько ему – сунули. Сколько он на самом деле стоит. А когда уже прошел мимо старой ели и подходил к дому – понял сердцем, что Мария здесь, что не один он сейчас будет; и быстро скатился вниз по лестнице, и толкнул дверь, и да, да, она была уже здесь – и топила печь, дрова в печную глотку накладывала, кормила ее. Мария подняла голову. «Разрумянилась, красавица…» – Машка! Машка… Он видел, как она улыбается. Он так любил эту ее счастливую улыбку. – Машка, купили! Купили… В подвале была темень, только огонь из распахнутой печи бегал по стенам, играл на смеющихся лицах. – Правда?! Ну да, так я и знала! Вскочила. Обняла. Опять к печи, к дровам бросилась. Кочергой ворошила. Искры сыпались, золотые, крупные, как зерна. Федор повел головой, глазами. На столе уже бутылка стояла, селедочка ровненько порезана была, и с лучком уже, с маслицем. – Уже успела… прохиндейка!.. Склонился, исцеловал ее наклоненный к огню, горячий затылок. – Тепло?.. Хорошо натопила?.. Сколько тебе богачка отвалила?.. Она смеялась, и глаза ее смеялись. И внезапно сделалась грустной, молчаливой. Он знал, о чем она сейчас подумала. О том, что – мало, жалко, плохо… что – насмеялись… Он вытащил конверт из кармана. Размахнулся и бросил в печку. И Мария поймала конверт на излете, около огненной, плюющей искрами пасти. – С ума сошел, дурачок, что творишь… Развернула. Вытащила деньги. Они оба глядели на эти деньги. На то, во что превратилась его работа. Его жизнь. – Негусто, – Мария сглотнула слюну. – У-у-у-у… На ее ладонях лежали жалкие деньги. Маленькие деньги. На них можно было купить… ну что, например, купить? Несколько килограммов винограда? Мешок сахара сюда, в подвал, на зиму? Чтобы чай пить без забот? Да, чая много тоже можно купить… Хорошего – пачек двадцать, может… У нее часто, гулко застучало в висках. – Да она просто… посмеялась над тобой… Он сел на корточки около нее, сидящей на крошечном табурете у печки, и нашел губами ее сухие, тревожные, обиженные губы. – Плевать. А мы – посмеемся над ней. Вот прямо сейчас и посмеемся! – Он поглядел на лаково, ртутно блестевшую, узкогорлую бутылку на захламленном столе. – А селедочка-то уже смеется… Ты – купила, эх, а я ничего не купил… на свой гонорар, ха-а-а-а-а-а… идиот я… ну, валенок… Огонь дышал в них из зева печи, будто выдыхал: ха! ха! Огонь тоже смеялся. С ними. Над ними. Мария взяла лицо Федора в руки, как большую раковину. И глядела в лицо, в глаза, как внутрь раковины: искала и видела драгоценность, светящуюся жемчужину. – Везде деньги, – медленно истекали из нее слова. – Везде деньги… и обман. А мы… Он взял в руку, в ладонь, как круглый перевернутый бокал, ее теплое колено. – А мы, – перебил он ее, – не можем их заработать столько, чтобы – жить. А только – столько, чтобы – выжить. Мы же только выживаем, Машенька. Марусенок мой… Тепло как, жарко уже… Вспотеем… Два суслика… Он поцеловал ее глаза – один, другой глаз. |