Книга Пушкин и императрица. Тайная любовь, страница 17 – Кира Викторова

Итак, Пушкин использовал имя Мартына Задека двояко: как «издателя» Российского Сонника и как автора политических пророчеств 1770 г. («Конца света» в 1969 г., «будущего величия Скандинавии и России» и т. п.), в числе которых было и «Завоевание Италии Францией» – то есть явления фигуры Наполеона.

Формула известного стихотворения «Зачем ты послан был»: «Вещали мудрецы, тревожились цари…» – в сопоставлении с «глава халдейских мудрецов» – позволяет предположить, что Пушкин взял одно, сбывшееся, пророчество – явление «мужа судеб».

Для нашей темы важно и то обстоятельство, что стихи 1824 г. о Наполеоне и «Письмо Татьяны к Онегину» расположены на одном листе рукописи – то есть мысли о Наполеоне, его роли в истории, французской революции, «Евгении» и «Татьяне» развивались одновременно.

Не означает ли приведенный комментарий, что современникам предлагалось читать в образах сна Татьяны политическое пророчество Пушкина?

Вспомним идентичное звучание «Андрея Шенье» (1825 г.): «Я пророк! Ей-Богу, пророк! Я велю А. Ш. церковными буквами напечатать», – утверждал Пушкин в письме к Плетневу после декабрьских событий.

Как известно, элегия носила автобиографический характер и ходила в списках под заголовком: «на 14 декабря». То обстоятельство, что поэт Андрэ Шенье (1762–1794) находился в контрреволюционной оппозиции, придавало стихотворению Пушкина более объемный смысл, чем тот сложившийся стереотип суждений, отмечавший в элегии одно «пророчество» – предречение «падения» Александра I.

Таким образом, представляя Пушкина как безусловного апологета декабризма, советские исследователи закрывали главнейшую тему, а именно – контрреволюционные мысли Пушкина, обращенные непосредственно к «якобинцам» России – Пестелю, Рылееву, Муравьеву, Бестужеву, Каховскому:

отделяет поэт священную сущность Свободы от корыстолюбивых бойцов:

Следует остановиться и на графическом ряде рукописей как авторском комментарии текстов.

Работая над пятой главой романа, Пушкин неоднократно возвращался к мыслям о связи революций России и Франции. Свидетельство тому – ряд рисунков поэта на полях V главы. На одном из них, расположенном слева у стихов:

мы видим профиль Александра I (см. портрет кисти Бромлея, 1825 г.), автопортрет Пушкина в облике «Андрея Шенье», ниже – профили Робеспьера, Рылеева, Дантона, Людовика XVI, Лафатера ^[27] и деятеля швейцарской революции республиканца Фредерика-Сезара Лагарпа ^[28], наставника юного Александра, выдворенного Екатериной II из России в 1794 г. в связи с симпатиями его к цесаревичу Павлу Петровичу. Справа – профиль автора «Свода законов» – Монтескье.

К вопросу, почему эти портреты исторических лиц конца ХVIII в. и начала XIX в. Пушкин соотносит с биографией героини романа, мы вернемся ниже. Теперь для нашей темы важно глубокое неприятие Пушкиным политических перемен, достигаемых путем кровавых переворотов. Ср. развернутую метафору мятежного буйства Невы в «Медном всаднике»:

С известными стихами «декабристских» строф X главы «Онегина»:

Перед нами – одна и та же формула, единый образ свирепой шайки убийц(!) Небезынтересно, что «шайкой» названы и гости (Евгения в сне Татьяны):

Заслуживает внимания и сближение некоторых записей Дневника 1834 г. с поэтикой сохранившихся строф X главы романа: «Вы истинный член своей семьи, – говорит Пушкин великому князю Михаилу Павловичу, – все Романовы революционеры и уравнители».

уравнивает Пушкин членов семьи «якобинцев» Романовых с членами семьи Северного тайного общества декабристов.

вновь объединяет поэт сходки заговорщиков, постигавших «мятежную науку между Лафатом и Клико», подобно цареубийцам в ночь с 11-го на 12-ое марта 1801 года.

Известная характеристика Лунина:

напоминает черты другого «друга Вакха, Марса и Венеры» – императора Александра I:

Пламенные ямбы Пушкина, подобно «Ямбам» А. Шенье, накладывали «неизгладимую печать» и на Николая Тургенева, ибо Союз Благоденствия вкупе с Союзом Спасения названы Пушкиным – «толпой дворян»:

Предвидел в сей толпе дворян освободителей крестьян.

Реакция Николая Тургенева на прочтение стихов была более чем раздражение: «Стихи заставили пожать плечами», – пишет он брату Александру, – «Вот появились другие судьи. Пушкин и все русские, конечно, варвары».