Онлайн книга «Герман»
|
Теперь она точно плакала. Шла не разбирая дороги и на аллее Бюгдёй чуть не врезалась в каштан. – Можно даже рыжий парик тебе купить, – громко рассуждал Герман. – Мне рыжие больше всех нравятся. Он взял маму за руку и уверенно перевел через улицу. На обед у них и курица, и мороженое. Но обстановка в доме непонятная. Теперь и у папы лицо стало странное, и он несколько раз переходил на английский, а это не сулит ничего хорошего. Германа не загоняли спать до половины десятого, папа показал билеты на «Зорро» в первый ряд и спросил, не надо ли еще купить Герману маску и шпагу. Короче, родители сделались на себя не похожи, и Герман только рад был отправиться спать. Мама с папой вдвоем пришли поцеловать его на ночь. Папа фокусничал с каштанами и так усердствовал, что два бесследно пропали. Пришлось Герману утешать еще и папу. С потолка свисали пять канатов. Яйцо стоял уперев руки в боки и широко расставив ноги, во рту свисток. Герман надеялся незаметно пробраться в задний ряд, он опустил голову и втянул ее в плечи. Но волосы все равно торчали, и в глубине души Герман знал, что план не удастся; наоборот, чем сильнее он старается быть незаметным, тем больше внимания к себе привлекает. Вот и теперь Яйцо уже вперил в него взгляд, согнул палец и выплюнул свисток. – Герман, ты в прятки решил поиграть? – Да вроде нет. – Поди-ка сюда. – Я здесь хорошо стою, спасибо. Яйцо жирно улыбнулся, это не к добру. – Герман, сюда – это сюда. – Будет сделано. Все восемь шагов до Яйца в кедах что-то кусается. Наконец Герман остановился перед ним. Яйцо когда-то был гимнастом. Теперь мышцы висят обвислыми складками. Говорят, со спортом он расстался после неудачного прыжка через коня. Разговаривает он всегда фальцетом. – Сейчас ты полезешь вверх по канату, пока не стукнешься своей маленькой головой о потолок. – Не получится, – прошептал Герман. Яйцо наклонился и ощерился во весь рот. – Герман, что ты сказал? Я не услышал. – Не получится. – Не получится, говоришь? А почему ж не получится-то, Герман? Герман показал руку, заклеенную там, где доктор качал кровь. – Пока не слушается, – сказал он. Яйцо поднял его руку повыше, долго рассматривал, вдруг улыбнулся плотоядно во все лицо, как удав, только что проглотивший теленка, и содрал пластырь. Герман вскрикнул про себя и сжал зубы до скрипа. – Ты слабак, да, Герман? Герман не ответил. Послышались первые смешки. – Слабак? Герман уставился на Яйцо, смотрел ему в глаз, в зрачке отражался весь физкультурный зал, все те, кто стояли сзади Германа и напирали, чтобы видеть, и он сам с большой головой и тонкими ножками, вылитая муха, только самого Яйца не видно. – Может, ты хочешь заниматься физкультурой с девочками? Теперь смеялись уже все. Яйцо размахивал пластырем, на нем виднелось красное пятнышко крови. Герман повернулся и пошел к среднему канату. Смех умер. Но эта тишина еще хуже, она полна битого стекла и все равно невидима. Герман ухватился за канат двумя руками, зажмурился и подтянулся. Сжал колени, перетащил руки. Воздух стал жидким, рука болела, сердце крутилось как динамо-машина, перед глазами белел больной свет. Герман с натугой открыл глаза, и зал тут же опрокинулся, пальцы разжались, он свалился вниз (или вверх?), руки выдернулись из плеч. Он приземлился на спину, над ним навис Яйцо. – Не боишься идти в душ со всеми, а, Герман? Девочка ты наша… В раздевалке стояла очередь к зеркалу, первый в ней Гленн, конечно. Он зачесал волосы назад, но одну прядь пытался уложить на лоб, вид у него был недовольный. Внезапно Гленн развернулся, все расступились, и он шагнул к Герману, который сидел на скамейке и возился с последними пуговицами рубашки. – Дай твою расческу, – сказал Гленн. Герман натянул свитер, а когда высунул голову из горловины, все уже стояли вокруг него. – Дай расческу причесаться. – Расческу? – Железную. Живо! – Нет, – сказал Герман. Гленн огляделся по сторонам и хмыкнул. – Да я не взаймы прошу. Мне насовсем надо. Герман надел дождевик и потянулся снять с вешалки зюйдвестку, но Гленн цапнул ее первым. – Зачем тебе расческа? Все равно ты лысый. Герман поднял глаза. Гленн запузырил зюйдвестку в душ. – Я постригся позавчера… – пробормотал Герман. – Значит, неправильно постригли. У тебя же плешь! Все придвинулись. Гленн схватил Германа за голову и пригнул ее. – У Германа плешь! Дырка на башке! Лысый-пысый! Гунявый! Вокруг орали, перекрывая друг дружку. Герман вывернулся и стряхнул руки Гленна. Тот ухмылялся. – Попроси волос у Руби, рыжих-пыжих! Прозвенел звонок, все гурьбой рванули вверх по лестнице, Герман остался сидеть. Смех постепенно затих вдали, но эхо от него застряло у Германа в ушах. Он осторожно положил руку на голову и ощупал ее, поскоблил пальцем, уперся во что-то гладкое, шишкастое – и отдернул руку, сунул ее под дождевик. Вокруг сгустилась тишина, и в тишине Герман вдруг начал понимать, что к чему. И понял. Он подобрал зюйдвестку, крадучись подошел к зеркалу, нагнул голову, скосил глаза, но ничего не увидел. Поднял руку, но духу не хватило, и он, наоборот, натянул зюйдвестку по самые уши и туго-туго завязал под подбородком. Снова посмотрелся в зеркало: глаза черные. А за спиной стоит Яйцо, обнаружил Герман и медленно повернулся. – Давай-ка быстро, – сказал Яйцо. – Уже звонок был. Герман закинул за плечо пакет с формой и не спеша пошел к двери. – Ты меня слышал? Звонок уже был! Герман остановился. Ему вдруг остро, как никогда раньше, ударил в нос и в голову запах пота, тухлый, кислый, и он вспомнил все другие гадкие запахи и разом почувствовал их тоже – вонючего клея в мастерской, прелых листьев, папиного дезодоранта, пригоревшей рыбной запеканки, дедушкиного горшка, крови в кабинете врача и прыскалки для волос в парикмахерской. Он взглянул на Яйцо. – Почему вас зовут Яйцом? Яйцо растерял лицо и долго не мог вернуть его на место. – Яйцом? – Именно. Яйцом. – Вы называете меня Яйцом? – Да, Яйцом. Герман поднялся по лестнице. На ступеньке попой кверху стояла уборщица, так и подмывало пнуть ее. Но, обогнав его мысли, уборщица подхватила ведро и ушла. Школьный двор был пуст. Во всех окнах виднелись головы. Сыпал дождь. До зюйдвестки он шел тихо, потом стукался о нее и медленно скатывался дальше перед носом у Германа. Он высматривал в каплях свое отражение, но не видел ничего, кроме пустых прозрачных слез, они наворачивались на глаза и падали уже из них. Узел под горлом промок и натянулся сильнее. Наверху открылось окно. Это Боров, но Герману не до него. |