Книга На помощь, Дживс! Держим удар, Дживс! (сборник), страница 26 – Пэлем Грэнвил Вудхауз

– Мне кажется, он может кое-что уладить.

– Что именно?

– Скажем, вашу ссору с Селедкой, – сказал я и начал с величайшей осторожностью подбираться к сути. Я знал, что должен очень тщательно выбирать выражения, потому что с натурами пылкими и высокомерными надо действовать очень осмотрительно, особенно если у них рыжие волосы, как у Бобби. Если ей вдруг померещится в моих словах что-то оскорбительное, она тотчас обидится, а если Бобби обиделась, ей ничего не стоит взять со стола бутылку с имбирным элем и треснуть меня по башке. Я не утверждаю, что она обязательно это сделает, но сбрасывать со счетов такую возможность тоже не следует. Поэтому я очень плавно подгребал к своей цели.

– Начну с того, что Селедка мне все рассказал, и я знаю от очевидца – или правильнее будет сказать «от ухослышца» – все подробности вашего последнего телефонного разговора. Не сомневаюсь: ты сейчас подумала, что такая откровенность не делает ему чести. Но не забывай, что мы вместе росли, а делиться сердечными тайнами с человеком, с которым ты дружишь с детства, вполне естественно. Как бы там ни было, он начал изливать мне свою душу, и не успел он опорожнить ее до половины, как я заметил, что он просто вне себя от горя – лицо налилось кровью, глаза вращаются, как у буйнопомешанного, вот-вот завопит: «О смерть, где твое жало?»

Я увидел, как она вся затрепетала, и старался не упускать из виду бутылку с имбирным элем. Но даже если бы она схватила бутылку и раскроила мне череп, это не произвело бы столь ошеломляющего впечатления, как слова, которые слетели с ее губ.

– Бедненький! – вздохнула она.

Я до этого заказал себе джин с тоником. Услышав ее восклицание, я сделал большой глоток.

– Ты сказала «бедненький»?

– Да, я сказала «бедненький», хотя правильнее было бы сказать «глупенький». Подумать только, он принял все за чистую монету. Уж ему-то следовало бы знать, что на самом деле я ничего такого не думала.

Я твердо решил докопаться до истины.

– И все твои угрозы были так, пустые слова?

– Я просто разозлилась и спустила на него всех собак. Господи, разве девушка не имеет права разозлиться? Я и представить себе не могла, что он так расстроится. Реджи все всегда понимает буквально.

– Выходит, шалун Амур снова при деле?

– Трудится не покладая рук.

– Иначе говоря, вы по-прежнему пара влюбленных голубков?

– Именно так. Может быть, я действительно верила в то, что говорила, но всего минут пять, не больше.

Я глубоко вздохнул, но тут же пожалел об этом, потому что вместе с воздухом вдохнул в легкие остатки джина с тоником.

– А Селедка об этом знает? – спросил я, когда мне удалось наконец прокашляться.

– Еще нет. Я как раз еду, чтобы все ему рассказать.

Тут я наконец осмелился спросить о том, что мне особенно важно было знать, причем наверняка.

– Тогда, если я правильно понял, для меня свадебный колокольный звон отменяется?

– Боюсь, что так.

– Ничего страшного. Как скажешь.

– Не хочу, чтобы меня посадили за двоемужество.

– Лучше не рисковать. Значит, на сегодня твой выбор – это Селедка. Я тебя вполне понимаю. Идеальный спутник жизни.

– Золотые слова. Он чудо, верно?

– Отличный парень.

– Я бы не пошла ни за кого другого, пусть бы он, как царь Соломон, прислал мне в дар обезьян, слоновую кость и павлинов. Расскажи мне, каким он был в детстве?

– Да таким же, как все.

– Не может такого быть!

– Ну, разве что вытаскивал людей из горящих зданий и спасал голубоглазых детишек из-под копыт скачущих лошадей.

– Он часто совершал все эти подвиги?

– Чуть ли не ежедневно.

– И он был гордостью школы?

– Конечно.

– Правда, судя по его рассказам, сама школа не стоила того, чтобы становиться ее гордостью. Что-то вроде Дотбойз-Холла.

– При Обри Апджоне там жилось несладко. Особенно противно вспоминать сосиски по воскресеньям.

– Реджи про них очень смешно рассказывал. Говорил, что хрюшки, из которых готовили эти сосиски, испустили дух от сапа, ящура и туберкулеза, оплакиваемые свинскими чадами и домочадцами.

– Да, очень метко. Ты уже уезжаешь? – спросил я, увидев, что она встала.

– Не в силах больше ждать ни минуты. Не терпится броситься в объятия милого Реджи. Еще немного, и я просто умру, не выдержав разлуки.

– Прекрасно понимаю твои чувства. Примерно такое же нетерпение испытывал этот малый из «Свадебной песни пахаря», только он выразил это словами: «Гоп-гоп-гоп, гей-гей-гей, еду к суженой своей». В свое время я часто исполнял эту песню на сельских праздниках, там есть одно трудное место, когда при словах «День веселой сва-а-а-дьбы» требуется изобразить, будто переезжаешь через ручей, поэтому приходится тянуть слог «сва-а-а» минут десять – тут нужно иметь могучие легкие. Помню, викарий мне как-то сказал…

На этом месте она меня перебила – почему-то такое часто случается, когда я высказываю свои соображения о «Свадебной песне пахаря», – сказав, что все это безумно интересно, но она с удовольствием прочтет об этом в моих мемуарах. Мы вместе вышли на улицу, она благополучно отчалила, а я вернулся к тому месту, где нес свою вахту Дживс, весь сияя от радости. Я имею в виду, что это я сиял от радости, а не Дживс. Самое большое, на что способен Дживс, это слегка скривить губы, обычно в левую сторону. Не помню, когда у меня было так хорошо на душе, сердце пело от счастья. Ничто так не радует, как известие о том, что твоя женитьба отменяется.

– Извините, что заставил вас ждать, Дживс, – сказал я. – Надеюсь, вы не очень скучали?

– О нет, сэр, ничуть. Я прекрасно провел время со Спинозой.

– С кем?

– С «Этикой» Спинозы, я говорю о книге, которую вы мне как-то любезно одолжили.

– Как же, как же, помню. Интересная?

– Чрезвычайно занимательная, сэр.

– Готов поспорить: в конце концов окажется, что убийца – дворецкий. Что ж, Дживс, хочу вас обрадовать: все уладилось.

– В самом деле, сэр?

– Да, трещина раздора замазана, и свадебные колокола готовы зазвонить для мистера Сельдинга с минуты на минуту. Она передумала.

– Varium et mutabile semper femina ^[10], сэр.

– Удивительно верное наблюдение. А теперь, – сказал я, садясь за руль, – я поведаю вам повесть про Уилберта и сливочник в виде коровы, и если при этом ваши кудри не выйдут из орбит, я буду искренне поражен.

В Бринкли я приехал уже под вечер и, когда ставил машину в гараж, обнаружил там автомобиль тетушки Далии, из чего заключил, что престарелая родственница вернулась в родные пенаты. И не ошибся. Я нашел ее в спальне, где ей был сервирован чай и сдоба. Она приветствовала меня пронзительным «у-лю-лю» – эту привычку она усвоила на охоте в годы, когда тратила изрядную долю своей неукротимой энергии на то, чтобы отравлять жизнь британским лисицам. Вопль этот, по силе сравнимый со взрывом газового баллона, прошил меня навылет – от носа до кормы. Сам я не охочусь, но знаю, что главное для охотника – это умение издавать вопли, какие издает в ночных джунглях страдающий желудком шакал, и я не сомневаюсь, что в лучшие годы тетя Далия могла гаркнуть так, что ее собратья из «Куорна» и «Пайтчли» дружно валились с седел, несмотря на то что их отделяли от тетушки две пашни и небольшая роща.