Онлайн книга «Сливовый пирог»
|
– Мой. – Не знал, что у тебя есть дядя. – Есть. Мамин брат, полковник Пэшли-Дрейк. Наверное, ты о нем слышал. – Нет. От меня все скрывают. – Он очень известный охотник на крупную дичь. Ланселот помрачнел. Он не любил таких охотников. Если бы ему довелось встретить вапити или гну, он предложил бы им сандвич, и самая мысль о том, чтобы убивать их, была ему противна. – Хорошо, что мы не встречались, – сказал жених. – Он бы мне не понравился. – А вот маме он нравился. Она его очень уважала и оставила ему кучу денег. Они перейдут ко мне, когда я выйду замуж. – Замечательно! – Да нет, не очень. Он мне их даст, если жених понравится ему. А ты – не в его вкусе. – Почему? – Ты художник. – Что тут плохого? – Дядя считает, что они или кутят в мастерской, или пишут голых иностранок, лежащих на леопардовой шкуре. – Дурак он, твой дядя. – Это верно. Но деньги – у него. – Ты думаешь, он их не даст? – Ни за что. – Ничего, обойдемся, – сказал Ланселот, у которого был неплохой капиталец. Гледис покачала головой. Ему показалась, что она только это и делает. – Нет, – возразила она. – Я не хочу подлизываться к мужу ради каждой шляпки. Мои замужние подруги говорят, что они плачут-заливаются, пока он уступит. Я бы так не могла. Гордость не позволяет. Ланселот пылко спорил с ней и над poulet roti, и позже, над кофе, но тщетно. Мрачно проводив ее, он как следует напился, гадая при этом, что же делать. Он пытался убедить себя, что слова ее – причуда, каприз, но не утешился. Кто-кто, а он знал, что причуды у нее железные. Утром, с похмелья, он мог думать только о соде, но когда животворящий напиток сделал свое дело, он все равно не обрел прежней беспечности. В тоске и отчаянии сидел он перед мольбертом, не в силах взяться за кисть. Если бы голая иностранка заглянула к нему, чтобы заказать свой портрет, он бы послал ее, куда следует. С горя он, как всегда, взял укулеле, проложил дорогу через «Там, над радугой» и подступил к «Старику-реке», как вдруг дверь отворилась, и вошла Гледис. Глаза ее горели, и он с первого взгляда уподобил их звездам. – Отложи своего Страдивари, – воскликнула она, – и слушай! Сейчас ты запляшешь как гурия. Угадай, что пришло сегодня по почте. Хорошо, скажу. Письмо от дяди. Ланселот не понял, чему тут радоваться. – Да? – откликнулся он, не разделяя ее восторгов. – Знаешь, о чем он просит? – продолжала она. – Найти художника, чтобы тот написал его портрет для Охотничьего клуба. Вот и пиши. Ланселот заморгал, все еще не радуясь. Голова заболела снова, и ему казалось, что писать охотника с ружьем и в шлеме, попирающего ногой чучело антилопы, не так уж приятно. – А при чем тут я? – спросил он. – Ну, как ты не видишь! Вы будете много общаться, и если ты его не очаруешь, значит, я в тебе ошиблась. Недели через две он будет есть из рук. Тогда и скажи о наших планах, а он тебя благословит и вынет чековую книжку. Вопросы есть? Ланселот очнулся. Разум его работал слабо, но суть этих замыслов уловил. – Какие вопросы? – воскликнул он. – Ты гений! – Я знала, что тебе понравится. – Но… Дело в том, что Ланселот был исключительно современным и выражал себя в коробках из-под сардин, пустых бутылках, пучке моркови и усопшей кошке, что, взятое вместе, называлось «Париж. Весна». Сможет ли он работать в другой манере? – А я смогу написать портрет? – Для этих рыл – сможешь. Они там все подслеповатые. Смотрели в Нижнем Замбези на восходящее солнце. – Ну что ж, если ты уверена… Как будем действовать? – Дядя живет в Сассексе. Езжай туда завтра со всеми своими кистями. А я ему сегодня позвоню. Значит, Сассекс, Биттлтон. Ланселоту пришла еще одна мысль. – Как у него с едой? Эти охотники, наверное, питаются пеммиканом и маисом. – Может быть, но не дядя. У него замечательная кухарка. Каждое блюдо – поэма. – Это хорошо, – обрадовался художник. Как и его коллеги, он обходился ветчиной и консервами, но мог оценить хорошую кухню и, сидя в «Мятом нарциссе», нередко мечтал о том, чтобы poulet была побольше roti. – Когда ехать, завтра? – Лучше – послезавтра. Просмотришь его книгу «Моя жизнь и приключения в Западной Африке». Он подарил мне ее на Рождество. Я, правда, хотела часики… – Такова жизнь, – посочувствовал ей Ланселот. – Именно, такова, – согласилась Гледис. – Ты представляешь, книжка за три пенса! Правда, она больше не стоит. Зайди вечером, возьми. – Значит, послезавтра? – Да. Я тебя провожу, приеду на вокзал. Ожидая, когда поезд двинется, и глядя в окно на невесту, Ланселот думал о том, как он ее любит, и сокрушался о разлуке. Однако ему сразу пришлось узнать, что эта беда – не единственная. – Да, кстати, мой ангел, – сказала Гледис, – совсем забыла. Дядя не разрешает курить. – Вот как? – удивился жених, чувствуя, что каждое сведение умножает его неприязнь к загадочному субъекту. – Та к что ты потерпи. Ланселот задрожал. Курил он много, хотя целых две тетки непрестанно посылали ему брошюры о вреде табака. Челюсть у него отвисла. – То есть не курить? – проверил он. – Вот именно. – Месяц с лишним? Не могу. – Не можешь? – Нет. – Лучше бы смог, а то… – Что? – Сам знаешь. Поезд тронулся. Поезд не приспособился к нынешнему духу спешки и суеты, так что у Ланселота было время подумать о последних словах невесты. Чем больше он думал, тем меньше их одобрял, и неудивительно. Кого обрадуют такие намеки? В них есть что-то зловещее. Самый крепкий, и то дрогнет. Мы не скажем, что Ланселот дошел до распутья, поскольку он не шел, а сидел, но сидел он перед трудной дилеммой. Если, смирившись, он бросит курить, все его нервы вскоре вылезут наружу и завьются колечками. Нежнейшее чириканье за окном подбросит его к потолку, словно какой-то шутник взорвал над ним бомбу. Он уже бросал курить, выдержал дня два и знал, что это такое. Если он бестрепетно и сурово выкурит пятьдесят отборных сигар, которые взял с собой, будет еще хуже. О свадебных колоколах и даже регистратурах придется забыть. Гледис – истинный ангел, но, как многие девицы, не терпит всякой чепухи. В том, что она сочтет чепухой его вполне понятную слабость, Ланселот не сомневался. Узнав о непослушании, она вернет письмо, кольцо и остаток подаренных духов. |