Онлайн книга «Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920»
|
– Почтенный, какое вашей станице название будет? – А вы сами откуда? – попятился тот. – Мы из города Кокуя, – сказал матрос и разразился похабной приговоркой, такой кудреватой да складной, что по угрюмой роже мужика скользнуло подобие усмешки. Только сейчас он заметил, что гости безоружны, и опустил винтовку. – Какая у вас, позвольте, в станице власть будет, кадетская или большевицкая? – Мы сами по себе. – А все-таки? – Я из-под Эрзерума недавно вернулся и порядков здешних знать не знаю. – Какой части? Фронтовик затверженно назвал номер корпуса, дивизии и своего полка. – Сто тридцать второго стрелкового? – обрадовался Максим. – Дак, Боже ж ты мой, я сам солдат турецких фронтов… Под Мамахутуном полк ваш, ежели помните, резервом к нашему стоял, потом к левому флангу примкнул… Да я ж и комитетского председателя вашего, ну его к черту, дай Бог памяти… Серомаха знавал. Мужик перехватил винтовку в левую руку, а правую – жесткую и корявую, как скребница, – протянул сперва Максиму, потом Ваське: – Честь имею… Лука Варенюк. Тем временем на огород со своего курмыша набежали люди. Первыми прискакали востроглазые мальчишки, за ними – лускающие подсолнушки бабы, приплелся поглазеть на диво и старый казак Дыркач. Прибежали и бесштанные казаки в рубашонках с замаранными подолами. Васька отжал хозяина в сторону и, играя карим с веселой искрой глазом, сказал: – Купи. – Кого? – Автомобиль. – Шутишь? – Никак нет. – На што он мне? – На базар ездить будешь, в гости к своякам, а когда вздумаешь, и бабу покатаешь. – Ей, эдакой чертовиной править надо уметь! – усмехнулся Варенюк и почесал поясницу. – А мы, ты думаешь, умеем? Да ведь доехали! Плохо ли, хорошо ли, а доехали!.. – Увлекшись своей мимолетной выдумкой, матрос подвел его к машине. – Хитрости тут мало. Гляди, вот эту штуковину подвернуть, этот рычажок поддернуть – и пошла поехала. На моряка во все глаза, на мигая, смотрели бабы и понимающе качали головами. Дыркач подогом поколотил по шине и сказал: – Колеса одни чего стоят, чистая резина… Эдаки колеса да под бричку, картина… – Картина первый сорт, – подтвердил матрос. – А чего ж вы, товарищи, или как вас там, не по дороге ехали? – Мы-то? Мы, милый человек, сами с злого похмелья. Нас тетка везла, она и напутала. Э, мать, жива? Из-под сиденья раком выползла и озираясь поднялась старуха. Мальчишки запрыгали от удовольствия, бабы ахнули и теснее обступили машину. – Господи Исусе, – закрестилась старуха. – Где я? – Купи, – рассмеялся Васька, – со всем и со старухой. Задешево отдам! – Ратуйте, православные! – завопила та и, задрав юбки, полезла через борт. – Продает, как кобылу! – Кобыла не кобыла, а полкобылы стоишь. – Штоб у тебя, у беса, язык отсох… Православные, далеко ль до станицы Деревянковской? Толпа развеселилась: – Слыхом не слыхали. Куда это тебя занесло, матушка? – До Деревянковской, – усмехнулся в бороду Дыркач, – до Деревянковской, баба, верстов сто с гаком наберется. – Батюшки, Царица Небесная, завезли, окаянные… Зять-то меня на пашне заждался. – Не кричи, – строго сказал Васька, – куда тебе торопиться? Дойдешь потихоньку. – Кобель полосатый, – наступала она, распустив когти. – Зенки твои бесстыжие выдеру. Оробевший Васька пятился… Потом он протянул старухе пучагу мятых керенок: – Получай за храбрость. Купи себе козу, садись на нее верхом и скачи домой. Восхищенные матросским острословием, завизжали мальчишки; закатывая под лоб глаза, довольным смехом рассмеялись бабы; и старый казак Дыркач залился кудахтающим смешком, точно мучительной икотой… Варенюк обошел машину, пощупал кожаные подушки сиденья, поковырял ногтем шину и пригласил в хату. – Сколько хотите взять? – спросил Варенюк, останавливаясь посредине двора. – А сколько тебе, односум, не жалко? – в свою очередь спросил Максим, принимавший весь торг за шутку. – Нет, – шагнул хозяин через порог, – вы скажите свою цену. Оставшись ненадолго наедине, Максим с Васькой схлестнулись спорить, Максим настаивал поскорее пробираться в город, заявить об автомобиле Совету, разыскать свой отряд. Васька настаивал на том, чтобы задержаться в станице на несколько дней, – ему хотелось отдохнуть, погулять и вволю выспаться. Варенюк возвратился с самогонкой. За столом, уставленным закусками, он долго еще рядился с моряком и наконец срядился. За автомобиль хозяин брался поить обоих гостей допьяна и кормить до отвала десять дней, после чего обещался отвезти их на ближайшую станцию, до которой было верст сорок. Ударили по рукам. Хозяин заколол поросенка, засадил в баню за самогонный аппарат дочь Парасю, сыну Паньку приказал подтаскивать сестре ржаную муку, жена растопила печь и занялась стряпней. В задушевной беседе они скоротали остаток дня, а когда наступил вечер, ярко запылала лампа-«молния», на столе появилось жареное и вареное; по настоянию Васьки, хозяин пригласил двух вдовушек, закрыл уличные ставни на железные болты, запер ворота, и веселье началось. Васька краснословил без умолку. Шутки-прибаутки сыпались из него, как искры из пышущего горна. Максим с Варенюком пустились в воспоминания фронтовой жизни. Вдовушки на приволье разошлись вовсю. Подперев разгасившиеся щеки могучими руками, пронзительными голосами они распевали песни о радостях и горестях любви. Моряк, не переносящий бабьего визга, затыкал певуньям рты то кусками жареной поросятины, то поцелуями. В танцах он завертел, умаял вдовушек до упаду, потом вручил одной гребешок, другой – сковороду: – Играй, бабы! Сыпь, молодки! Без музыки в меня пища не лезет. Давно спала задавленная ночью станица; давно хозяйка, выметав из печи все до последнего коржа, забрала ребятишек и ушла в чулан спать; давно угоревшую от самогонного чада Параську сменила сестра Ганка; давно заморился таскать мешки Панько; и давно уже, сунув шапку под голову, спал на лавке Максим; а Васька все еще пожирал поросятину, бросая кости грызущимся у порога собакам, все еще плясал, выкомаривая замысловатые коленца, все еще глохтил, расплескивая по волосатой груди, самогонку – аппарат не поспевал за ним: за ночь хозяин, проклиная белый свет, два раза разматывал гаманок и посылал Панька в шинок. Бабы осипли от смеху – матрос или лапал их за самые нежные места, или рассказывал что-нибудь потешное. И только под утро, высосав досуха последнюю бутылку, изжевав и расплевав последнюю ногу полупудового поросенка, Васька в последний раз на выплясе топнул с такой удалью, что из лопнувшего штиблета выщелкнулись сразу все пять обросших грязными ногтями пальцев… |