Онлайн книга «Своя-чужая боль, или Накануне солнечного затмения. Стикс»
|
Он послушался, а по дороге все гадал: в чем дело? Что произошло между директором и его женой? А вот и школа. Говорят, он здесь учился. Поднимает голову, смотрит на окна. Где кабинет его классного руководителя? Где окна, в которые он с тоской (как говорят) смотрел в начальной школе? Не помнит. Нерешительно входит. Здесь ему все незнакомо. Половина девятого, утро, техничка влажной тряпкой протирает полы. – Тебе чего, милок? «Милок» – это он, следователь прокуратуры Мукаев. – Мне бы директора, – «тетенька», «бабушка», «гражданка»? Он делает паузу, во время которой «тетенька» его рассматривает. Он же переминается с ноги на ногу, словно школьник, которого не пускают без сменной обуви. – Как подымешься на второй этаж – прямо по коридору. Там увидишь. Поднимается через ступеньку, торопясь. Вот это хорошо, вот это правильно: вешать на двери таблички! «2‑й «Б», «3‑й «А»… «Учительская»! Стучится, потом заглядывает: – Можно? – Да-да, войдите. Женщины с удивлением смотрят на раннего посетителя. Одна пожилая, в пестром летнем платье, больше похожем на халат, другая лет сорока, одета в модный светлый костюм. Кто же из них грозный директор? Смотрит на ту, что помоложе: – Мне бы к директору. По личному вопросу. Как она посмотрела! Словно хлыстом ударила! Иван даже отшатнулся. Что такого он сказал? Кажется, опять попал впросак. Он видит слева еще одну дверь, на которой табличка: «Директор». Сразу туда, что ли? В этот момент дверь открывается, на пороге возникает молодая женщина на вид лет тридцати. Высокая, сухощавая, прямая как палка. Брюнетка, черты лица резкие, брови густые, чуть ли не сросшиеся на переносице. – Меня спрашивают? И вот она видит его, следователя Мукаева. Лицо женщины медленно начинает краснеть. Краснеет она некрасиво: рваными пятнами. И не загорела совсем, несмотря на палящее солнце. И без того некрасивая, она еще больше дурнеет. – Вы директор? – спрашивает он и улавливает едва заметный кивок. – Тогда я к вам. По личному вопросу. Ее коллеги смотрят на них, открыв рот. Немая сцена. – Да-да. Заходите. Директриса пятится в кабинет, такое ощущение, что она задыхается. Ей вслед та, что помоложе, кричит: – Валентина Владленовна, а нам в два часа можно уйти? Невнятный ответ, нечто похожее на «да хоть сейчас». Женщины со значением переглядываются, и тут только он натыкается взглядом на буквы помельче, под словом «директор» «…школы Валентина Владленовна Цыпина». И тут наконец до него доходит. Ах ты Зоя, Зоя! Нашла, кого послать на переговоры с директором школы! Конечно, ты не хочешь больше здесь работать. Не можешь. С тех пор как директором стала Валентина Цыпина. Отношения у вас сложные. Вы следователя Мукаева не поделили. Как она смотрит на него, эта Валентина Владленовна! Как смотрит! «Бывают и люди-лебеди». Он мучительно думает, что бы такое сказать? Начинает издалека: – Вы слышали, должно быть, что со мной случилось? Прокурорская дочка молча кивает. – Поэтому я заранее извиняюсь, что не помню многих событий. Почти ничего из прошлой жизни. Она снова кивает. И как смотрит! – Пожалуй, я закрою дверь. – Он берется за ручку и тут же слышит отчаянное: – Не надо! Ей трудно держать себя в руках. Остаться с ним наедине за закрытой дверью?! Да по городу тут же поползет сплетня! По горлу Валентины Владленовны прокатывается комок. Она медленно приходит в себя: – И как ты… вы… себя чувствуете? – Плохо. Нет-нет, физически вполне… – Кажется, она готова бежать в донорский пункт, сдавать кровь, если ему прописали переливание. Причем отдать всю, до капли. Господи ты боже мой! «Люди-лебеди»! Беда с вами прямо. Беда. – Я насчет своих девочек. Жена стесняется. – Да разве я… Почему Зоя… Анатольевна не захотела со мной работать? – Не знаю. То есть не помню. Я по делу. Я бы хотел, чтобы девочки учили английский. Они год занимались на подготовительных курсах. А их классу, говорят, дали учительницу немецкого языка. – На курсах английского? Я не знала! У нас сильный преподаватель немецкого языка! Я хотела как лучше… Но если надо английский… Почему… Зоя Анатольевна не позвонит? И к тому же у нас в школе по-прежнему есть вакантное место учителя биологии. Я никого не беру. – Почему? – Иван… – Валентина Владленовна косится на открытую дверь. Там, в учительской, две пары любопытных ушей. – Извините. Одну минуту. Он решительно идет к двери и демонстративно ее захлопывает. Ну все: завтра весь город будет знать. – Ничего, – успокаивает он Валентину Владленовну. – А то я устал вещать на аудиторию. То, что я хочу сказать, предназначено только для вас. Теперь она бледнеет. Рваные красные пятна медленно сходят со щек. Лепечет: – Я только хотела сказать, что зла не держу. Зое… Анатольевне не стоит меня бояться. Ведь ей теперь будет неудобно. Она в одной школе, дети в другой. Я все понимаю. – Ты… вы… в самом деле уже не… – Неужели он так с ними поступил? С Русланом, с Лесей, с Валентиной Цыпиной? Неужели в нем была такая страсть к разрушению? Зачем? Кому от этого стало хорошо? Да всем плохо. – Да-да. Все прошло, – кивает она. – Я недавно расстался с Лесей, – неожиданно говорит он. – Вся эта история была нелепой ошибкой. Я имею в виду события десятилетней давности. Не понимаю, почему Руслан с нами не поехал? Ничего бы не случилось. – Он был на похоронах. Тетка умерла в Первомайском. – Где?! – В Первомайском, – удивленный взгляд. – С тобой в самом деле все в порядке? – Не очень. Память возвращается с трудом. А сейчас? – Что сейчас? – Она же, наверное, оставила наследство? Его тетка? Кому? Руслану? – Ну да. Все случилось внезапно. Мы собирались на пикник вчетвером, – говорит она почти спокойно. – И вдруг звонок из Первомайского. Мать вырастила Руслана одна, он глава семьи, единственный мужчина в доме. Кому, как не ему, заниматься похоронами? – Хороший человек. Я имею в виду Руслана. – Да. Хороший. – И друг замечательный. – Да. Хотя… Переживал очень. Ведь это любовь. Я думала, он ее убьет. Лесю. Изменила. – Но ведь… Это же я виноват! – К тебе у него особое отношение. Ведь если женщина не захочет… – Ну да. – Как она деликатна, Валентина Владленовна! – Значит, по версии Руслана, во всем виновата Леся? – Разве… Разве… Если женщина действительно любит, она будет… будет ждать всю жизнь. Даже если нет никакой надежды. А иначе это не любовь… Разве не так? |