Онлайн книга «Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги»
|
– Завтра я развожусь с тобой. – Да? – Да! – А я – нет. Я ни за что не разведусь с тобой. Пожал плечами: – Неужели? – Потому что я люблю тебя, моего дурня. – Не лги. – О-бо-жа-ю! – А я не хочу, чтобы меня обожала распутная баба! – Это я распутная? Я? – Во всяком случае, у тебя распутные мысли. Иначе бы, мадам, вы так не испугались этого аппаратика. Мы провели бессонную ночь. Завтракали порознь. Она позвонила в театр, что больна и не придет на репетицию. Словом, это была крупная, мучительная ссора. Самая длинная за всю нашу жизнь. У обоих запали глаза и ввалились щеки. И только через двадцать два часа, за ужином, чокаясь жигулевским пивом, я сказал: – Знаешь, Нюха, по-моему, это форменный кретинизм – быть в ссоре больше пяти минут. Ведь где-то внутри отлично знаешь, что в конце концов все равно помиришься. Правда? Так какого черта портить себе жизнь на сутки или на неделю, как это делают миллионы глупцов? Пять минут – и хватит! Или уж действительно надо разводиться, если дело очень серьезно. Правильно? – Правильно, Длинный! И мы крепко поцеловались. Эта мудрая догадка: «Ссориться не больше, чем на пять минут» – очень украсила нашу жизнь. Рекомендую. А через несколько дней я читал Никритиной вслух: – «Жена добра и страдолюбива и молчалива венец есть мужу своему… И увидит муж, что непорядливо у жены… и за ослушание… снять с нее рубашку и плетию вежливенько бита, за руки держа, по вине смотря, да побив и промолвить, а гнев никакож бы не был». Это из «Домостроя», Нюха. Превосходная, полезная книга! Удивляюсь, почему ее не переиздаст Госиздат. – Я тебе такой пропишу «Домострой»!.. Пропишу «Домострой» наоборот: «И увидит жена, что непорядливо у мужа… и за ослушание… снять с него рубашку и плетию вежливенько…» И оба смеемся, как будто читаем Зощенко. А вот другой разговор, при Саррушке Лебедевой. – Прошу тебя, Нюша, возвращайся домой к часу. – А если на банкете будет весело? – Если очень весело – половина второго. – Хорошо. – Да он у вас, Нюшка, «Домострой», – говорит Саррушка, не имея представления о предыдущем разговоре. – Ого! Еще какой! И поворачивается ко мне спиной: – Застегни, Длинный. Я застегиваю жемчужные пуговки на ее вечернем платье. Оно было куплено еще в Париже и надевается два раза в сезон. Не чаще. Лебедева по-мужски пожимает плечами: – Вы, Нюшка, чудак. – Почему? – В подобных случаях, – говорит полушутя наш знаменитый скульптор, – надо возмущаться, бороться за раскрепощение женщины, а вы сияете. – Не портите мне жены, Саррушка. Бегут, бегут годы неизвестно куда. А почему они не сидят в креслах, как гневные бухгалтеры – солидно, важно, прочно? Право, хоть бы приснилось мне, что они поменялись ролями: годы сидят, а гневные бухгалтеры бегут, бегут неизвестно куда. Мы на коктебельском пляже. Мелкая галька похожа на фасоль, бобы и горох. – Пошли купаться, Кирка, – приглашаю я своего малыша. Пол-аршинные волны словно только что выскочили из парикмахерской: пена цвета волос, травленных перекисью, завита в баранью кудряшку. – Пошли, Кирка, в воду. Он переминается с ножки на ножку. – Боюсь. – Чего боишься? – Больших волн. – Вот так большие! Гляди: ниже колен. – Так ты вон какой! А я – маленький. Ему через две недели стукнет четыре года. – Пошли, Кирка, пошли. – Не! Боюсь. Я начинаю сердиться: – Так ты, значит, трус? – Да. У меня от негодования даже дыхание перехватывает: – Тогда ты не мой сын. Терпеть не могу трусов. – Ну и не моги. Он решительно уходит, чтобы развалиться на никритинской мохнатой простыне. – Кирилл! Ноль внимания. Когда я злюсь, у меня светлеют глаза. Вероятно, сейчас они совсем белые. – Что с тобой, Толя? – спрашивает мамаша, подставляя солнцу какую-то другую часть тела, по ее мнению, еще недостаточно прокопченную. – Наш сын – трус. – Не ерунди, пожалуйста. Он отчаянно храбрый. Кирка, иди с папой плавать. – Не! – Иди, иди. – Боюсь. – Что-о? У мамаши чернеют глаза. У нее от злости они чернеют, а у меня, как сказано, белеют. – Ступай к бабушке. Ступай. Варенье варить. Если ты девчонка, – приказывает мамаша. Насупив брови, наш парень не спеша уходит. До меня доносится его бурчанье: – Вот дураки! Мне же только четыре годика. – Кирилл! – Ну?.. Он уже унаследовал это любимое материнское словечко. – Что ты сказал? Повтори! – Ничего не сказал. – Ложись! – Вот вечно так, всегда: то уходи, то ложись, то плавай. – Молчать! Он покорно сжимает губы. А в его глазенках, очень похожих на никритинские, я с ужасом читаю упрямую мысль: «Вот дураки!» До чего же он прав, по чести говоря. Теперь, на седьмом десятке, я понял, что природа не права. Родить должны бабушки. Отцами должны быть дедушки. Тогда, вероятно, наши дети были бы намного лучше воспитаны. Бабушки и дедушки философичней, терпеливей, мягче. Да и жизненного опыта у них побольше. На собственных молодых глупостях кое-чему научилась. А то рожают горячие девчонки. В воспитателях ходят почти сопливые мальчишки, ничего не смыслящие в этом трудном деле. Какой вздор! Впрочем… куда ни кинь – все клин. В тот же день на коктебельском пляже неподалеку от нас в палатке, сделанной из двух простынь, лежала какая-то бабушка. Она все время кричала: – Яшенька!.. Яшенька!.. Яшенька!.. Мы с Никритиной готовы были ее удушить. – Яшенька, надень на голову шапочку!.. Яшенька, по мочи водичкой у себя под мышечками!.. Яшенька, смотри, не промочи ноги! – это когда ее внук подходил близко к морю. Года через три в трамвае в Москве на Большой Дмитровке я опять услышал ее голос: – Яшенька!.. Яшенька!.. Не прыгай с трамвая на ходу! Трамвай прочно стоял на остановке. Услышав: «Яшенька, Яшенька!» – я быстро обернулся. Ну конечно, это наша коктебельская беспокойная бабушка. |