Онлайн книга «Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги»
|
Комната своим вторым, стеклянным глазом смотрит в чужую жизнь, то есть в чужое незанавешенное окно. Обычное дело! Из оливковой шторы еще до нэпа сшили отцу семейства роскошный френч, а трехлетней дочурке – хорошенькую шубку, капор и варежки. Их перекидывали на тесемке через шейку, тоненькую, как стебель василька. Мы с Никритиной, сидя на своей неперсидской тахте, перебираем фотографии. Есенин на них молодой, задорный, насмешливый, легковолосый. Вспоминаем: Вот оно, глупое счастье С белыми окнами в сад! По пруду лебедем красным Плавает тихий закат. Потом долго молчим и рассеянно смотрим в чужую жизнь. Через оконные стекла чужие жизни кажутся счастливыми и спокойными. Вот молодая мать с нежностью закутывает старым байковым одеялом крохотные голые ножки. – Как ты думаешь, Нюша, – спрашиваю я, – почему эта очаровательная женщина не встречает Новый год? – Вероятно, не на кого оставить дочурку. – А где ее муж в оливковом френче? – Бог его знает. Тогда мне в голову приходит грустная мысль, что эта чужая жизнь не такая уж спокойная и счастливая. Опять молчим. Я барабаню ногтем о стену, аккомпанируя своим невеселым мыслям. – Ты читала, Нюша, о последних минутах поэта Хомякова? – Нет. – Он лежал на постели, вытянувшийся, сосредоточенный. В спальню входит его сосед по имению и спрашивает: «Алексей Степанович, что с вами?» – «Да ничего особенного… приходится умирать», – спокойно отвечает Хомяков. – Русская смерть, Толя. – Пожалуй. Но много ли русских умирает этой русской смертью? Вдруг четыре звонка. – К нам, Нюша. – Да нет. Кто-то обсчитался, нажимая кнопку. И опять четыре звонка. Я иду отпирать. – Саррушка… Лебедева будто не замечает моего удивления. – Я, ребята, пришла к вам встречать Новый год, – говорит она совсем просто и слегка в нос. – А где Нюшка? – Там. – Здорова? – Да. – Очень хорошо. И легонько, неторопливо шагает по коридору, носками врозь и чуть по-спортивному переваливаясь с боку на бок. Через пятнадцать лет в поэме военного времени я уже писал иначе: «Ну, по домам!..» И Сарра встала. Идет походкою Второй Екатерины. И совсем по-иному пришлось бы писать об этом в 1960 году, когда эта «царь-баба», эта «погибель мужского рода» передвигается по ровным московским тротуарам, опираясь на крепкую палку с резиновым наконечником. Бабушка у Лебедевой казацкого донского рода. Она не знала грамоты и была ярой антисемиткой. А отец был тонким интеллигентом. В назидание своей мамаше он и назвал дочку Саррой. В православных святцах имеется это имя. В переводе на русский – «знатная». – Здравствуй, Нюшенька. – Здравствуй, Саррушка. Поцеловавшись, Лебедева ставит на стол новогоднюю бутылку шампанского, не оскорбительного для нас, потому что Саррушка – наш друг. Она по-хорошему любит поэзию, любит стихи Есенина. Его смерть для нее не просто смерть знакомого человека, которого читающая Россия знает как знаменитого поэта, а Европа и Америка – как молодого мужа Айседоры Дункан. Ровно в двенадцать мы чокнулись, но не сказали друг другу: «С новым счастьем»… А потом часов до пяти: – Вы помните, Нюша… – Вы помните, Саррушка… – Вы помните, Толя… – Вы помните… – Вы помните… Покойный Сергей Есенин этот Новый год встречал с нами в своем Богословском переулке, где и в самом деле – каждая собака знала его легкую походку. Сотни людей спрашивали меня: «Почему он сделал это?» В конце концов я сказал себе: «По-видимому, я должен ответить. Во всяком случае, попытаться ответить». И вот пытаюсь. Есенин мог потерять и терял все. Последнего друга, и любимую женщину, и шапку с головы, и голову в винном угаре – только не стихи! Стихи были биением его сердца, его дыханием. Вспомните, сколько считанных минут он жил после того, как написал кровью свои последние строчки: До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди. До свиданья, друг мой, без руки, без слова. Не грусти и не печаль бровей. В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей. Он написал это стихотворение неторопливо, своим обычным округлым почерком, заставляя жить отдельно, словно по-холостяцки, каждую букву. Ему пришлось обмакнуть ржавое гостиничное перо в собственную кровь. В этом не было ни дурной позы, ни дешевой мелодрамы. Просто-напросто горькая необходимость: в многочисленных карманах пиджака, как на грех, не оказалось карандаша, а в стеклянной чернильнице высохли чернила, как это обычно бывает в перворазрядных отелях. Где-то, когда-то мне довелось прочесть биографию шотландской принцессы XV века. Если память не изменяет, ее звали Маргаритой. Умирая, принцесса сказала: – Плевать на жизнь! Ей было девятнадцать лет. Никто не слышал последних слов Есенина. Да и вряд ли в унылом номере петербургской гостиницы «Англетер» в последнюю минуту он разговаривал сам с собой. Этой дурной театральной привычки я никогда не замечал за ним. Но с 1923 года, то есть после возвращения из свадебного заграничного путешествия, весь смысл его существования был тот же, что и у шотландской принцессы: – Плевать на жизнь! В начале 20-х годов как-то в «Стойло Пегаса» пришли три девушки. Совсем юные. У хорошенькой, глазастой Гали Бениславской тогда еще были косы – галочьего цвета. Длинные, пушистые, с небольшими бантиками. Крепенькие ноги в черных хромовых башмаках с пуговицами. Мы говорили: «Пришла Галя в мальчиковых башмаках». Или: «Пришла Галя в бабушкиных чулочках!» Они были в крупную вязку, теплые, толстые и тоже черные. Двух других девушек мы ласково называли «мордоворо-тиками». После возвращения Есенина из Америки Галя стала для него самым близким человеком: возлюбленной, другом, нянькой. Нянькой в самом высоком, благородном и красивом смысле этого слова, почти для каждого из нас дорогого по далекому детству, а в войну взрослые, измученные люди переделали няню в «нянечку». |