Книга Вот я, страница 83 – Джонатан Сафран Фоер

Миновал час, потом другой.

Они разок сыграли в "Виселицу", а потом еще тыщу раз. У Макса фразы появлялись не случайно, только вот было не вполне ясно, откуда они брались: ВЕЧЕР ДО НАСТУПЛЕНИЯ НОЧИ; АСТМАТИЧЕСКИЙ БИНОКЛЬ; ВОЗДУШНЫЙ ПОЦЕЛУЙ СУРОВОСТИ ВОРОНОВ.

— Так называется стая воронов, — пояснил он после того, как Джейкоб разгадал фразу, сохранив только голову, торс и левую руку.

— Ага, я слышал.

— Плач лебедей. Мерцание колибри. Засветка кардиналов ^[36].

— Откуда ты это все знаешь?

— Мне нравится узнавать всякие штуки.

— Мне тоже.

— Миньян евреев.

— Отлично.

— Перепалка Блохов.

— Космос Макса.

Потом они поиграли в игру под названием "Призрак", где по очереди нужно добавлять буквы, держа в уме какое-то слово, но стараться, чтобы последняя буква не пришлась на тебя.

— Ж

— Ж.Е.

— Ж.Е.С.

— Я.Ж.Е.С.

— Черт!

— Тяжесть.

— Да. Я загадывал жест.

Они поиграли в "Двадцать вопросов", в "Две правды и одну ложь" и в "Повезло — не повезло". Оба думали, что телевизор, будь он там, облегчил бы их бремя.

— Пойдем посмотрим на него, — сказал Макс невзначай, будто предлагал полакомиться сушеным манго, принесенным с собой.

— На дедушку?

— Ага.

— Зачем?

— Ну он же там.

— Но зачем?

— А почему нет?

— Почему нет — не ответ.

— И зачем — не ответ.

Почему нет? Это не запрещалось. Никого не оскорбляло. Не отвращало или не должно было отвращать.

— Я в колледже изучал философию. Не помню сейчас, как это называется, и даже имени профессора не помню, но там я узнал, что некоторые запреты не имеют этического обоснования, а просто что-то не делается, и все. Можно привести много доводов, почему не стоит есть мясо людей, умерших своей смертью, но в итоге это просто табу, и все.

— Я не говорю съедим его.

— Да, я понимаю. Просто поясняю.

— Кому захочется есть человека?

— Человечина почти наверняка приятна на вкус и пахнет хорошо. Но мы не едим ее, потому что это запрещено.

— А кто решает?

— Хороший вопрос. Табу бывают универсальные, бывают в рамках одной культуры или даже семьи.

— Это как мы, например, едим креветок, но не едим свинину.

— Мы не едим креветок постоянно. Только от случая к случаю. Но да, такой принцип.

— Но только тут совсем другое.

— О чем ты?

— О том, чтобы посмотреть на дедушку.

Макс был прав: это совсем другое.

Он продолжал:

— Мы же пришли сидеть с ним, так? Почему же нам с ним не побыть? Какой смысл был сюда тащиться и столько тут просидеть, только чтобы побыть в соседней комнате? Мы так же могли сидеть дома с попкорном и через веб-камеру смотреть на его тело.

Джейкобу было страшно. Совсем простая причина, хотя объяснить эту причину будет уже не так просто. Чего ему бояться? Близости к смерти? Как будто нет. Близости к несовершенному? Материальному свидетельству реальности, в ее гротескной истинности? Близости к жизни.

— Увидимся за дверью, — сказал Макс, перешагивая порог.

Джейкоб вспомнил ночь не один десяток лет назад, когда они с Тамиром пробрались в Национальный зоопарк.

— Ну как? — окликнул он Макса.

— Жутковато, — ответил Макс.

— Я тебе говорил.

— Ты не то говорил.

— Как он выглядит?

— Иди посмотри.

— Мне и тут хорошо.

— Он выглядит, как по скайпу, только подальше.

— Нормально выглядит?

— Я бы, наверное, так не сказал.

Как он выглядел? Было бы это зрелище иным, если бы он умер другой смертью?

Исаак был живым воплощением всей истории Джейкоба: психологическим чуланом его народа, чуланом с проломившимися полками; наследием его непостижимой силы и непостижимой слабости. Но теперь он был просто мертвецом. Живое воплощение истории Джейкоба стало мертвой плотью.

Когда малышом Джейкоб оставался у деда ночевать, они, бывало, вместе принимали ванну, и длинные волосы на руках, ногах и груди Исаака плавали на поверхности, как водоросли на пруду.

Джейкоб помнил, как однажды на его глазах дед заснул в парикмахерском кресле, как его голова качнулась вперед и опасная бритва прокосила полосу от границы волос на затылке и докуда дотянулась рука парикмахера.

Или как дед предложил оттянуть обвислую кожу на его локте, и она вытянулась, как перепонка, в которой уместился бы бейсбольный мяч.

Он помнил запах, оставляемый дедом в туалете: не противный, а страшный. Джейкоб до смерти его боялся.

Помнил, что дед носил ремень чуть ниже сосков, а носки у него заканчивались чуть выше колен; а ногти у него на руках были толстыми, как двадцатипятицентовики, веки — тонкими, как фольга; между хлопками он неизменно разворачивал ладони вверх, будто раз за разом открывал и захлопывал невидимую книгу, словно не мог не попробовать заглянуть, и не мог не отвергнуть, и не мог не дать ей еще шанса.

Однажды он заснул, играя в "Уно", с полным ртом черного хлеба. Джейкоб тогда был, наверное, в возрасте Бенджи. Он осторожно заменил деду его неважный расклад на все "дички плюс четыре", но когда потряс его и разбудил, тот ничуть не удивился своим картам и на следующий ход потянул карту из колоды.

— У тебя ничего нет? — спросил Джейкоб.

Исаак покачал головой и сказал:

— Ничего.

Джейкоб помнил, что в купальные трусы дед переодевался, где заблагорассудится, не волнуясь ни о собственной прилюдной наготе, ни о сгорающем со стыда Джейкобе: возле машины, посреди мужского туалета, даже прямо на пляже. Может, он не понимал? Может, ему было наплевать? Раз в общественном бассейне, куда они ходили иногда утром по воскресеньям, дед разделся догола прямо у бортика. Джейкоб физически чувствовал, как взгляды незнакомых людей трутся друг о друга у него внутри, трутся и вспыхивают огнем ярости: на чужих людей за их осуждение, на деда за его пренебрежение достоинством, на себя за собственное унижение.

К ним подошел спасатель и сказал: