Книга Сущность зла, страница 48 – Лука Д'Андреа

Крепкий кофе вернул меня в мир живых.

Аннелизе уже давно была на ногах. Генеральная уборка в доме Сэлинджеров. Не то чтобы я с восторгом брался за некоторые поручения (на мне лежало мытье посуды, стирка и глажение, Аннелизе перестилала постели и чистила ковры пылесосом — так было у нас оговорено), но, по-быстрому приняв душ, я включился в работу. К полудню дом блестел как стеклышко.

К часу дня синдром белки у Аннелизе разыгрался не на шутку. У нее был именно взгляд грызуна, когда она проговорила с тревогой:

— Мы скоро умрем с голоду.

В буфете хранились килограммы пасты различных форматов, сахар-рафинад и сахар тростниковый, соль морская и соль каменная, банки консервов (горошек, фасоль, нут, всякие супы, томатная паста), пиво в большом количестве, сухофрукты (орехи грецкие, орехи лесные, арахис, инжир, чернослив, яблоки, груши, даже финики) — всего этого хватило бы целому полку, чтобы пережить зиму в два раза длиннее той, которая ожидала нас.

— Золотце, — сказал я. — Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь?

— Без шуток, Сэлинджер.

— Я только хочу сказать, что по меньшей мере до две тысячи тридцатого года этот дом не превратится в отель «Оверлук» ^[46].

— Сэлинджер…

— Серьезно, Аннелизе. Теперь ты мне можешь признаться. Куда ты задевала мой топор, милая?

— Не шути такими вещами.

Я принялся вращать глазами, скрежетать зубами.

— Венди? Милая? Мой топор? Где мой топор?

Аннелизе воззрилась на меня. Она терпеть не могла этот фильм.

— Моя игра неубедительна?

— Да.

— Хочешь более правдивой игры? Тогда отдай мне топор.

— Прекрати.

— О’кей.

Я поцеловал ее в кончик носа, взял бумагу и ручку и смирился с тем, что придется лишний раз съездить в магазин.

По крайней мере десять минут я составлял список того, что хотела Аннелизе, а до супермаркета добирался целую вечность. Спортивный автомобиль опрокинулся посреди дороги, застопорив движение.

За несколько метров до места аварии я заметил, что среди работников дорожно-транспортной службы затесался также и Макс. Я надавил на клаксон. Командир Крюн повернулся с таким видом, будто сейчас начнет кусаться. Узнав меня, он расслабился.

Я опустил окошко.

— Сэлинджер. — Он прикоснулся к шляпе в знак приветствия.

— Холодновато, а?

— Да вроде бы.

— Это надолго?

— Говорят, до конца недели как минимум.

— Много народу простудилось?

— Туристы, — пробурчал Макс, — цирк, да и только. Чихают так, что, того и гляди, сойдет лавина. Знаешь, кто хуже городских?

— Понятия не имею.

— Городские, которые уверены, что они не городские.

Мы посмеялись.

С тех пор как Макс открыл для меня картотеки, хранившиеся в доме Крюнов, у нас не было случая увидеться. Я хотел поблагодарить его. Но меня сковывало что-то вроде стыда, какая-то неловкость, и это помешало мне сказать нужные слова в нужный момент.

Я, как говорится, упустил случай.

— Едешь за покупками?

Я показал ему список Аннелизе.

— Жена боится, что зима будет долгой.

— Не так уж она и не права.

— По крайней мере, у меня есть предлог постоять на холостом ходу, расходуя горючее.

— Нет уж, давай трогай, пока я тебе штраф не вкатил. Ты препятствуешь движению.

На прощание мы пожали друг другу руки, и я закрыл окошко. Было в самом деле холодно.

Вероятно, сказал я себе, объезжая эвакуатор, который поднимал перевернувшийся автомобиль, так даже лучше.

Возможно, то, что я увидел в фамильном доме Крюнов, так и останется невысказанным: некоторые вещи лучше не ворошить. Во всяком случае, не при солнечном свете.

И все-таки в тот день, 1 февраля, мысль о Блеттербахе последней пришла мне в голову. Могу поклясться.

Поэтому то, что произошло, застало меня врасплох.

4

Я вышел из супермаркета с тремя битком набитыми пакетами, загрузил их в багажник и залез в машину. Включил обогрев, закурил.

Открыл окошко ровно настолько, чтобы не задохнуться.

Откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Рокот мотора меня убаюкал, я задремал. Уборка утомила меня больше, чем можно было предположить. Спал я недолго. Сигарета, догорев до фильтра, обожгла мне пальцы, и я проснулся с бранью на устах. Распахнул дверцу и выбросил дымящийся окурок.

Но не увидел, как он исчезает в сугробе. Я огляделся в растерянности. Слева не было видно светящейся вывески супермаркета. Не было видно ничего. На мгновение я подумал, что ослеп. Небо и земля стали неразличимы.

— Всего лишь снег, — проговорил я, стараясь унять тревожно бьющееся сердце.

Но старый тамбурин колотился в неистовом ритме. Я поднес руку к груди.

— Сильная вьюга, ничего другого. Уймись наконец.

Вернер мне рассказывал о снежных бурях. Буря — это не просто снегопад. Снегопад по сравнению с бурей — это как летняя гроза рядом с самозарождающимся ураганом. Вьюги являются в тишине, они хуже тумана.

Они ослепляют.

У меня засосало под ложечкой. Вокруг все было белым-бело.

Я захлопнул дверцу, судорожно дыша. Я знал, что сейчас произойдет, хотя и не желал с этим мириться. Но волей-неволей мне пришлось проглотить порцию дерьма, которую этот день — 1 февраля — мне уготовил.

Оно явилось. Еще как явилось.

ПТСР. Посттравматическое стрессовое расстройство.

Шелест.

Голос Бестии.

Сначала — шум, какой возникает, когда настроишь радиоприемник на нерабочую волну. Через несколько мгновений он стал таким же материальным, как руль, в который я вцепился изо всех сил. Я пытался бороться, следил за дыханием, делал все, что врачи советуют делать при панических атаках. Не помогло.

Полный паралич.

Убирайся.

Этот голос. И запах. Запах Бестии. Отдающий металлом, проникающий в рот, обволакивающий. Древний запах. Такой древний, что все переворачивается внутри. Ведь Бестия — тоже древняя. Такая древняя, что… я в конце концов завопил.

Левой рукой нащупал кнопку на дверце. Выбросился наружу. Ушиб колени: благодатная боль.

Шелест стих.